В зеркале забвения

Однако Гэмо рассказывал не об этом. Он вспоминал свои школьные годы в далеком Уэлене, как мечтал увидеть русскую землю, которая порой даже снилась ему, так прекрасно и любовно описанная в русской литературе.

В заключение он прочитал отрывок из нового, ненапечатанного рассказа о том, как его земляк, человек только что принятый в партию, по пьянке выпустил двух лис из зверофермы и был призван держать ответ в райкоме. Расспросив опытных партийцев о степени наказания, он узнал, что ему могут «поставить на вид». Провинившийся, представив, как он стоит на площади в районном центре, там, где гранитный Ленин, запряг собак и уехал в тундру, где и повесился на маячном знаке у мыса Пильхын. Слушали, затаив дыхание, и в конце не было привычных аплодисментов. Только Фаустов, который ерзал при чтении и делал какие-то знаки, быстро встал и заявил:

— Все остальные произведения Юрия Гэмо проникнуты верой в нашу партию, этот рассказ только показывает, как высоко чувствует партийную ответственность человек из тундры…

После вечера, по дороге в ресторан, где ожидался товарищеский ужин, Фаустов сердито шепнул:

— Ну и удружил! Прочитать такой рассказ! А если кто-нибудь донесет?

— А что в этом рассказе такого?

— А ты сам подумай… Не мальчик.

Однако даже веселые тосты Леонида Фаустова не успокоили Гэмо. Сославшись на неожиданную головную боль, он вышел из ресторана и направился знакомой дорогой в редакцию районной газеты.

Редкие уличные фонари не могли рассеять глубокую зимнюю темень, но еще издали он увидел светящееся окошко и с пронзительной болью в сердце увидел себя, склонившимся над завтрашней газетной страницей, испещренной поправками.

Он остановился, перевел дыхание и в ужасе почувствовал, как словно испаряется, исчезает, теряет свою плоть. Неимоверным усилием воли восстановив ощущение привычной действительности, Гэмо почти бегом возвратился в ресторан и едва ли не с порога хватил большой фужер с водкой.

15

Гэмо получил четырехкомнатную квартиру на канале Грибоедова, в так называемой «писательской надстройке». Согласно легендам, окружающим жизнь писательской организации Ленинграда, в начале тридцатых годов тогдашний партийный руководитель города, впоследствии убитый, Сергей Миронович Киров, разрешил надстроить над бывшим общежитием конюхов императорского конногвардейского манежа два этажа для писателей. Это было время увлечения новыми идеями коммунальной, общежитейской жизни, и поэтому в квартирах не было кухонь, так как предполагалось, что в ближайшем будущем все трудящиеся, в том числе и литераторы, будут питаться в общественных столовых. Этого не получилось, и поэтому для кухонь впоследствии отгородили часть длинных квартирных коридоров. В тесном закутке едва-едва помещалась газовая плита и крохотный столик.

Сопровождавший его дворник, татарин дядя Гриша, повел носом и сказал.

— Большой ремонт нужен.

На ремонт ушел почти весь гонорар за последнюю книгу.

Больше всего пришлось провозиться с клопами, которые гнездились даже в электрических выключателях. Специальная бригада из районной санитарной службы в противогазах несколько дней обрабатывала ядовитой жидкостью все четыре комнаты, кухню, туалет и ванную. Все это делалось через вездесущего дядю Гришу, который, получая деньги, обещал:

— Гарантия от клопов полная!

Впервые у Юрия и Валентины была своя спальная комната, кабинет с книжными полками и письменным столом, детская и общая комната-столовая с телевизором.

Радость от новоселья омрачалась мыслью о том, что руководство писательской организации, не без совета обкома КПСС, снова обошло Гэмо, и квартиру дали не в новом доме, как было ранее обещано, а в так называемом старом фонде.

Секретарь, ведающий писательским хозяйством, сказал:

— Когда мы утверждали списки в обкоме, кто-то напомнил о твоем выступлении в Колосове. Вроде бы ты там прочитал какой-то антисоветский рассказ.

Гэмо сказал об этом жене только после того, как переехали в новую квартиру.

— А мне здесь нравится, — сказала Валентина. — Мы живем в историческом центре Ленинграда. Отсюда до любого театра и до твоей любимой Филармонии рукой подать. Да и школа, как я узнавала, хорошая, можно сказать, историческая, основанная чуть ли не самим Петром Первым.

Школа до сих пор жителями района называлась «Петершуле» и была старейшей немецкой школой в России, где преподавание до войны велось на немецком языке. Во время войны, само собой, все старые традиции были уничтожены, и школа стала обыкновенной ленинградской школой. Теперь она отличалась от других только тем, что в ней учились писательские дети.

В эти дни Гэмо с особой болью в душе почувствовал, что к нему продолжают относиться в писательском Союзе как к экзотическому, чужеродному явлению, которому довольно и этой засранной литературоведом-эстетом квартиры. Зато Валентина была особенно внимательна к мужу и всячески подчеркивала преимущества нового жилья перед писательским домом на улице Ленина, на Петроградской стороне.