В зеркале забвения

— Мы уже жили на Петроградской стороне, — утешала она. — Пока до центра доедешь — намаешься в автобусе и трамвае. А тут — вышел — Невский, Казанский собор, все театры, до Эрмитажа можно пешком дойти…

Валентина была идеальной писательской женой. Трудное военное детство не позволило ей получить систематическое образование. Но ее такт и вкус никакими дипломами невозможно было бы обеспечить, а более всего самоотверженную преданность семье, ее миру и благополучию.

Как-то она призналась:

— Сейчас, когда у меня семья, ты и дети — мне уже ничего не страшно в жизни. Когда я тебя встретила, я была так одинока и в первое время не верила своему счастью… Ты мне казался таким холодным. Правда, я и теперь не совсем хорошо знаю, что у тебя на самом донышке твоей души. Может быть, так не бывает, чтобы даже самый близкий человек все знал о другом… Знаешь, тогда мне всегда было холодно. Даже жарким летом, даже когда была тепло одета, вдруг повеет на меня страшным холодом одиночества… Теперь этого у меня нет. И, если кто-то будет угрожать сегодняшнему моему положению, я ему выцарапаю глаза, перегрызу горло…

Они лежали на широкой кровати, купленной в комиссионном мебельном магазине. Она им напоминала ту, красного дерева, с которой потом пришлось расстаться.

— Скажи, тебе продолжает сниться твой двойник?

Гэмо ответил не сразу. Вообще, это ощущение трудно поддавалось словесному описанию, он часто, профессионально, как литератор, примеривался: а мог бы он описать все это? Скорее всего, нет. Он знал, понимал, что это бессилие неодолимо.

— Он как бы всегда со мной. Иногда я забываю о его существовании, но бывает, он напоминает о себе в самых неожиданных местах и ситуациях. Когда я зимой ездил с Фаустовым в Колосово, я ожидал, что уж гам-то он будет всегда рядом, а его будто и не было вовсе. Я даже не стал заходить в редакцию районной газеты, зная, что мне скажут: нет такого, нет, и не было никогда.

— А где же он?

— В другой, параллельной жизни, как бы в другом времени.

— Фантастика, — проговорила Валентина. — Может, тебе посоветоваться с братьями Стругацкими?

— Нет, это не фантастика, это не плод воображения, — сказал Гэмо. — Это просто другая жизнь, нормальная другая жизнь…

— Помнишь, ты говорил о второй действительности, которую создал творческий человек? — напомнила Валентина.

Гэмо вспомнил свои рассуждения о том, что человечество как бы создало вторую действительность — действительность воображаемую, населенную вымышленными литературными персонажами, ставшими такими же известными, как исторические личности. Она, эта действительность, уже стала неотъемлемой частью человечества. Если лишить людей современного мира Одиссея, Геракла, Гаргантюа и Пантагрюэля, Отелло и Гамлета, Евгения Онегина, это уже будет страшно бедный духом человек, даже не человек в современном понимании.

— А Христос — он литературный или действительно существовавший человек? — спросила Валентина.

— Он может быть и тем, и другим, — с шутливым оттенком в голосе ответил Гэмо.

Он остерегался говорить с женой на религиозные темы. Особенно когда обнаружил, что она тайком окрестила детей. Старший в то время уже заканчивал школу и даже получил повестку из военкомата.

На другой стороне канала Грибоедова, в двух шагах от дома, вот уже много лет стояла в лесах церковь «Спас-на-Крови», поставленная на месте убиения террористом российского императора. Гэмо замечал, что Валентина порой украдкой крестилась на обезглавленные купола, на одном из которых торчала двухусая радиоантенна. Старушки пробирались через многочисленные проломы в заборе, окружавшем храм, к огромному, на всю высоту стены, мозаичному изображению Христа и выковыривали кусочки смальты, заметно изуродовав памятник.

— Так они его совсем уничтожат, — заметил как-то Гэмо.

— Пусть уж лучше таким образом уничтожат, — вздохнула Валентина.

Уничтожение церквей в Ленинграде превосходило все возможные пределы. Мало того, что храмы просто разрушались от недогляда и ветхости, они сносились, и вместо них возводились помпезные станции быстро строящегося метро. И, странное дело, никто против этого не возражал, кроме какой-то жалкой кучки любителей старины.

В характере Валентины Гэмо давно приметил черты искреннего чувства, которое коммунисты называли интернационализмом, при том, что она была привержена русской культуре и сурово отчитывала тех, кто морщил нос от старинной русской песни, церковного пения.

Она была настоящей русской женщиной, и Гэмо гордился ею, и, хотя они мало разговаривали, с годами стали замечать, что они не только сходятся во вкусах, но порой, одновременно открыв рог, чтобы что-то сказать друг другу, обнаруживали, что собираются выразить одну и ту же мысль.