В зеркале забвения

Коравье, пивший водку маленькими глотками, рассказывал о своих исторических изысканиях.

— Нам, чукчам, есть чем гордиться! Я выписал в исторической библиотеке подарочный том, изданный к трехсотлетию Дома Романовых. Среди народов, живших под властью царского самодержавия, есть и мы. Но с примечанием: не вполне покоренный народ… Понимаете, всякие там татары, калмыки, башкиры, малороссы и белорусы с грузинами, не говоря уже о коряках, покорились, а мы — нет!

Гэмо об этом не знал, и, честно говоря, сообщение Коравье подняло в душе теплое чувство.

— Вот ты написал стихи для учебника, — продолжал Коравье. — В литературе обычно как бывает: прежде чем попасть в учебник, хрестоматию, книгу для чтения, писатель должен быть признан образцовым, и чаще всего это происходит после его смерти. А ты — и сразу в книгу для чтения! Это о чем-то говорит!

— Или я стану сразу классиком, или уже больше ничего не напишу! — весело ответил Гэмо, чувствуя некоторую неловкость. От этого чувства он так никогда и не избавился, и впоследствии любые разговоры о творчестве всегда для него были мучительны. Он стеснялся их, избегал, а критику в свой адрес читал лишь изредка и не сохранял.

— Нет, я говорю всерьез, — продолжал Коравье. — Стихи стихами, но ты должен писать прозу. Вон Тихон Семушкин написал роман «Алитет уходит в горы» и получил Сталинскую премию… А вдруг тебе тоже повезет? Роман интересный, но чукчи в нем какие-то ненастоящие. Даже отрицательный герой Алитет будто полированный.

Гэмо читал не только роман Тихона Семушкина, но ему удалось раскопать дореволюционные рассказы о чукчах известного русского этнографа-народовольца Тана-Богораза, польского революционера Серошевского, тоже сосланного, как и Богораз, царским правительством на Чукотку.

Но о том, чтобы самому писать… Такая мысль ему приходила в голову, но почему-то пугала…

— А ты настоящий эскимос? — допытывался Додин у Гухуге. — Если настоящий, то почему ешь вареную сардельку, а не сырую?

Гухуге уже сильно набрался и не обращал внимания на Додина. Он пересел от его дочери подальше, полузакрыл глаза и замурлыкал песню.

Гости даже вскрикнули, когда Гухуге вдруг с каким-то диким воплем вскочил на ноги, схватил крышку от алюминиевой кастрюли и, отбивая ритм, затянул песню-танец об охоте на нерпу. У Гэмо екнуло сердце: он знал эту песню-танец, с которой обычно начинались в Уэлене торжества возле Священных Камней. Песня и гром бубнов уходили далеко в море, за тундровые холмы на другом берегу лагуны. И на него нахлынула знакомая тоска по родной земле, по длинной уэленской косе, протянувшейся с востока на запад с россыпью яранг на ней, родной школе, родной яранге, по самому любимому месту на земле, высокому, вознесенному над океаном берегу за маяком, откуда открывался вид на весь земной шар.

Додин со смешанным выражением восхищения и удивления смотрел на песню-танец Гухуге, и даже порой по-собачьи повизгивал, как-то покрикивал, стараясь попасть в тон старой чукотско-эскимосской песне.

Расходились далеко за полночь.

Гухуге и Коравье идти недалеко — они жили в студенческом общежитии во дворе двухэтажного зеленого здания филологического и восточного факультетов университета.

С того вечера прошло более сорока лет. Дом снаружи хорошо сохранился, но в неожиданно тесном дворе не оказалось ни пивной, ни бани, ни отделения милиции. Удивительно, как они тогда помещались в этом небольшом пространстве?

Но в дворовом флигеле, где снимал комнату Гэмо, вроде бы по-прежнему жили люди.

Георгий Незнамов медленно поднялся на второй этаж и нажал кнопку звонка. Дверь открылась неожиданно быстро, и перед ним предстала неопрятная пожилая женщина, спросившая грубым., охрипшим голосом:

— Вам кого?

— Вы здесь давно живете? — спросил Незнамов.

— Всю жизнь… А вы, собственно, кто?

— Дело в том… Понимаете… Я ищу одного знакомого… Можно мне войти?

Женщина подозрительно оглядела Незнамова и не очень уверенно пригласила:

— Ну, входите.

Кухня была та же, а ванная комната, которая в те годы служила просто кладовкой, похоже, теперь использовалась по своему назначению.