В зеркале забвения

Гэмо ждал, что Гор захочет сам показать кому-нибудь его рассказы, но беседа, все больше уклонялась в сторону первобытных обычаев чукчей, в чем писатель оказался весьма сведущ по этнографической литературе, которую прочитал в большом количестве.

— Зачатки первобытного коммунизма, которые сохранились у малых народов Севера, — рассуждал Гор, помешивая ложечкой сахар в стакане, — требуют глубокого осмысления. Они могут быть полезны и современному советскому человеку.

Честно говоря, Гэмо не очень хорошо представлял себе, что из древних обычаев его народа могло бы пригодиться, например, такому сугубо городскому интеллигенту, как Геннадий Гор. Спросить об этом прямо как-то не поворачивался язык, притом Гэмо чувствовал, что такой вопрос будет в какой-то степени вызывающим, нарушающим отстраненную академичность беседы. Лично ему не очень нравились этнографические произведения европейских путешественников, где и чукчи, и эскимосы, и другие народы подвергались скрупулезному изучению, как бы пристальному разглядыванию через увеличительное стекло. Все это писалось с нескрываемым высокомерием и чувством превосходства. Даже выражения сочувствия и сострадания нецивилизованному образу жизни дикарей, довольно часто встречавшиеся в текстах, и многочисленные рецепты «спасения» несчастных аборигенов тундры и ледового побережья не вызывали отклика в душе Гэмо.

Попрощавшись с Гором, Гэмо вышел на улицу, заглянул в газетный киоск на углу Невского проспекта и улицы Софьи Перовской, попросил посмотреть последний номер журнала «Новый мир». Он запомнил адрес и, зайдя в ближайшее почтовое отделение, отправил рукопись в Москву. Дома он сказал Валентине:

— Я послал свои рассказы в Москву, в журнал «Новый мир». Если их там возьмут — буду писать, нет — займусь переводами.

— А этот писатель, с которым ты встречался, ничего тебе не сказал?

— Я понял, что рассказы произвели на него впечатление, но он ничего не обещал…

Незнамов вышел из метро на станции «Озерки» и, повинуясь уже привычному внутреннему зову, пошел по направлению к станции детской железной дороги. Сквозь зеленую густую поросль виднелись полуразвалившиеся домики, маленькие, почти игрушечные строения станции. Узкая колея вела в чистое поле, терялась в зеленой полосе подступающего парка.

Дома на месте не оказалось, как не оказалось и сарая, в котором Юрий Гэмо с семьей пережили зиму 1952–1953 года. Большие многоэтажные жилые дома совершенно преобразили пейзаж. Здесь и намека не было на живописную, зеленую городскую окраину, которая в литературе описывалась как дачное место для небогатых петербуржцев. Не было никакого смысла искать следов пребывания здесь Юрия Гэмо и его семейства.