В Зырянском крае. Охотничьи рассказы

– Ну, брат Абраха, похождение же. Чтобы тебе глухарей-то бросить: прах их возьми, своя жисть дороже, – сказал Голубев, выслушавший с большим вниманьем рассказ Абрама.

– И в ум этого не приходило, – отвечал Абрам. – Как можно дичь бросать! До последнего истощения не покинул бы. Что и за охотник есть, который набить дичи – набьет, а принести домой не сумеет?

– Болен, чаю, сделался ты после такой передряги? – спросил Голубев.

– Нет, насчет болезни Бог помиловал; через день же опять побежал на ток.

– Ну что же?

– Уж такого слету не было, по насту токовали мало, больше все по деревьям и в розницу, подходить приводилось в тахту[9]. Однако и в другорядь-то три штуки убил.

– И долго эдак охотился?

– Да, пока наст держался; не помню, кажется, с неделю ходил и каждое утро то по штуке, то по паре таскал.

– А в водополицу-то неужто не ездил на ток?

– Как не ездить, ездил; но току уж совсем не было, ни одного глухаря и не видал даже; двух тетерь только убил, и то силами – неправдами.

– Налетели, что ли? – полюбопытствовал Голубев.

– Нет, не налетели. Приехал я, видишь ты, на бор-то в легонькой лодочке, один в ночевку. С вечера забрался на ток и просидел до самого утра – все ждал слету: ни один глухарь даже крыльями не прохлопотал. Солнышко уж высоконько поднялось, как пошел я рябчиков искать. Только эдак иду около заливы-то да насвистываю в дудку – вижу, пара глухих тетерь сидит на осине. Подходить никаким манером нельзя – осину поняло водой; я взял, разболокся донага и побрел. Вода такая холодающая, в иных местах даже со снегом и все глубже да глубже; а я, знай себе, бреду да бреду; подбрел я к ним этак сажень на пятнадцать, приложился, ударил по нижней, свалилась, а другая и пересела еще туда дальше, на ель. Зарядил я ружье из запасного патрона и побрел к ней подбираться. Тут привелось брести очень глубоко, до подмышек доходило, зато и подошел же я под самую ель, на которой сидела тетеря, прямо стрелять привелось; как упала с ели, так меня брызгами и окатило. Возвратился на бор, сейчас развел пажок (пожог) и давай отогреваться.

– Ну, брат Абраха, истошник же ты! – одобрительно воскликнул Голубев.

– Будешь, брат, истошником, как охота-то словно ржа железо ест: ни днем ни ночью покою не дает.

За этим последовало рассуждение, что такое охота значит и как она иной раз бывает пуще неволи.

Вскоре мы вышли на Шексну, именно на ту ее часть, где она называется Простью. Прость – это проказы природы, прихотливое образование нового русла. Лет около ста тому назад, как рассказывает предание, тут не было реки, но пролегал очень неглубокий лог, по которому в весенние разливы было сильное проносное течение. Река же шла левее, огибала мыс верст на тридцать и, возвратившись очень близко к своему повороту, продолжала течь далее уже прямыми плесами. Время от времени действием весенних вод лог все более и более углублялся, все более и более готовился сделаться ложем реки и, наконец, приняв совершенно воды Шексны, понес их с неимоверною быстриною между своими крутыми, обрывистыми берегами. И вот этот новый канал, прорытый самою природою, почему-то начал называться Простью. Старое же русло заполоскало песком и илом, сузило до степени маленькой речки, заглушило ракитником, и оно получило название Глухой реки Шексны. Прость мысаста, извилиста и узка. Под быстриною, в заводях, любят становать в ней крупные окуни и резвые паланы. В былое время я проводил здесь целые дни, тешась уженьем рыбы.

Долго шли мы молча по берегу реки. Густой мрак, спустившийся на землю, непроницаемым покровом одел окрестности – и воцарилась глубокая тишина. Вдруг Абрам откашлянул и затянул свою любимую:

Не ясен-то ли сокол по горам летал,
По горам летал, лебедей искал…

Побежали грустные звуки свободно и легко, и, дрожа и замирая, разлились в безмолвии ночи.

Чудные их переливы нескончаемо длились и просились в душу, плыли все вдаль, все вдаль – и повторялись там, в этой дали, отголосками таких же унылых замирающих звуков.

Вот в Кершине мелькнули огоньки и в несколько голосов залаяли собаки. Здесь ждал усталых охотников теплый приют и искренность родной семьи.

II. Уженье рыбы на Шексне