Вадимка

— Дедушка, а где могилы? — спрашивает Вадимка.

— Вон, вишь на деревьях.

Странно, непривычно для нас выглядит старое эвенкийское кладбище. Деревянные гробы держатся на двухметровых пнях, большей частью тонкоствольных; каждый угол поддерживается одним таким пнём. Доски не струганы, хотя пригнаны с большим искусством. Весь гроб сделан без единого гвоздика.

Много гробов, за давностью полуразрушенных, лежат на деревьях. И кажется — это люди идут мрачной процессией, молча и угрюмо несут на плечах своих товарищей.

Гарпан садится на колодину; раскурив трубку, начинает рассказывать:

— Раньше мы назывались орочонами. «Орочон» по-нашему — «олень». На этом месте много жило родов. Никто не знает сколько. Может, тысячи лет жили, может, больше. Говорушка тогда большой была, сильной, как Витим, однако.

Однажды налетел на стойбище чёрный мор — болезнь такая, стали умирать люди, как мошка от мороза. Хоронили здесь вот, как шаманы сказали. Другие говорили, чтоб кочевать отсюда. А самый старый шаман так сказал:

«Родная земля для человека дороже всего. Жил на свете старый Гулахан, была у него оленья шкура, камни очага и ружьё. Дед спал под этой шкурой, отец спал; камни очага согревали их, ружьё кормило их.

Пошёл однажды Гулахан на охоту. А когда вернулся, видит, ничего нет: ни чума, ни шкуры, ни очага.

Решил он вора найти: ходит по горам, по тайге. Дерево отцвело и опять зазеленело, ручьи замёрзли и снова оттаяли, а Гулахан всё ходит и ходит.

Вспомнил он, что горе из-за высокой скалы выглядывало, решил подкараулить.

Сидит охотник одну ночь, вторую. На третью показалось горе. Встал Гулахан на самый высокий камень, попросил горькую обиду и ружьё, чтоб они горе бить помогли. Сказал, а над вершиной появился змей страшный: в глазах огонь, из хвоста искры летят, голова ой как шипит!

Дважды стрелял Гулахан в змея, потом вспомнил, как бросается на добычу молодая рысь, сам прыгнул, вцепился в змеиный хвост. Висит на хвосте, вспоминает, как медведь собирает силу, когда деревья гнёт. И стал тянуть змея к земле.

Тянул, тянул, пока новый день не народился. Только на заре прижал змея к земле, бил до тех пор, пока вся змеиная кровь под сопку не ушла. Много силы потерял, зато всё вернул: чум, шкуру, камни очага».

Почему так говорю? Болезнь на родной земле побеждать надо. На чужой она в два раза сильнее. — Гарпан выбивает трубку, прячет за пазуху. — Запиши мой рассказ, Степаныч. Раньше люди не то што семьями, родами умирали. Ни лекарств не было, ни докторов. А теперь вишь, как сообща болезни лечат, за больным самолёт шлют. Самолёту нельзя — вертолёт летит. Где вертолёт не сядет — на олене проедут. Всё равно вылечат человека.

Молодые не поймут. — Гарпан смотрит на Вадимку. — Они как думают? Самолёт? Ну и што? Спутник? Ракета? Ну и што? А мы, старики, всё помним, всё ценим. Знаем, што нам Советская власть дала.

В этот день мы останавливаемся на ночёвку пораньше. Гарпан обещает повести нас на солонцы.

— Стрелять зверей сейчас нельзя, — предупреждает Гарпан. — У них маленькие родились: кормить, поить надо. А смотреть можно. Почему не смотреть? Вот построю балаган, и пойдём.

Старик строит балаган по-своему. Наша палатка для него не годится. Душно, говорит, в ней и тесно.

Он берёт топор, подходит к толстой лиственнице, делает на ней круговые засечки. Сверху и снизу. Потом сдирает с неё кору, выпрямляет, оттаскивает в сторону. И так на двух-трёх лиственницах.

Из корья он строит навес. Навес хорош тем, что спасает от дождя и солнца, легко продувается ветром. Построить его — сущий пустяк, минутное дело.

Степан Степаныч и Темник остаются домовничать. Они должны сварить нам суп и чай, натаскать дров для костра, поставить палатку и, если останется время, наловить в озере рыбы.

Одеваться нужно потеплее, потому что вечера стали прохладными. Лучше всего, если есть брезентовые штаны и резиновые сапоги. Придётся хлюпать по воде, сидеть на мокрой земле, а может, и ползти. Так сказал дедушка Гарпан.

На деле всё получилось гораздо проще. До солонцов всего два километра. Через полчаса мы уже сидели в густом багульнике на сухой траве, как солдаты в блиндаже. Только вместо автоматов у нас один бинокль на троих.

Справа, метрах в тридцати от нас, высится голая крутолобая гора. Она так высока, что занимает полнеба. Земля на ней рыхлая, чёрная, ископыченная. Каждый вечер по ней спускаются к солонцам изюбры.

Прямо и слева от нас видится чистое поле километра на полтора. Потом начинается кустарник и лес, довольно редкий. А метрах в тридцати пяти, в низине, в густой траве, чернеет солонцовая земля.

Небо чистое, ветра нет. Гарпан говорит, что это очень хорошо, потому что, когда «вокруг ветер бегает», зверь чует людей и не идёт — опасится.

Постепенно приближается вечер, лиловые сумерки скрадывают поле.