ВАК-ВАК

И надо же — женщины возобновились. Однако: “Это сейчас годы урожайные, в казне много денег, вот вас и балуют бабенками, — ехидно сказал Вечер, бывавший в Городе чаще, чем его напарник. — А случится неурожай, придется вам снова одалживаться у нас!”

Он вообще стал держаться с пленником развязнее, этот Вечер. К тому же гордился, собака, что это ему доверено относить рукописи Капитана во влиятельную Канцелярию по цирюльням и цензуре.

Тем временем смрад от чернил выветрился, а из окна удвоился запах нагретой коры. С тех пор как Капитана отсекли от моря, этот запах стал единственным приветом из мира мачт, весел и залитых соленым солнцем палуб...

Окно потемнело; блестящие червячки на поверхности озера погасли. Камень-привидение как будто обуглился и действительно стал похож на привидение. “Неужели все-таки будет шторм?” Капитан принялся нюхать воздух, пытаясь уловить погоду. Но чутье, спасавшее в море, на суше молчало.

“Только бы погода не помешала твоему приезду, журавлик, фея!” — просил Капитан воображаемую гостью, утирая пот.

Нет, он никогда не был другом женщин. Он моряк. Женщины, как волны, огибали его, покачивая, — и терялись за кормой в прощальной пене. Было несколько... довольно высоких волн. Но даже до седьмого вала дело не доходило.

А теперь, замурованный в этой деревенской норе, с четырьмя сокровищами и двумя стражами-недоносками, под стать этим сокровищам, — теперь приход женщины сделался почти торжеством. Свою немоту приходившие дамы восполняли приятным раболепием; впрочем, молчаливые женщины всегда располагали к себе Капитана — напоминая ему рыб и других жительниц океана.

Опять посветлело — на сером полу прорисовалась затейливая тень от густой сентябрьской листвы. “Я из страны Вак-Вак, как представил меня Алжирец” сообщил Капитану освещенный листок бумаги. Он помнил этого Алжирца — вот кто был с губой на женщин; бедняга, размокает теперь на дне Мраморного моря вместе со своими затонувшими специями.

Еще горемыка Алжирец утверждал при жизни: в стране Вак-Вак имеются деревья, и плоды на них снабжены ртом, а сообщают о своем созревании словами “вак-вак”. “Какие, однако, басни!” — думал Капитан (сейчас он уже сидел возле очажка посреди кельи, спиной к окну, и баловался пальцами в муке из золы и песка). “Таких плодов во всей Японии не найдешь... Ну, разве что, может быть, на Эдзо или Чищиме[1]!”

Внезапно на полу возникла широкая птичья тень, сопровождаемая звуком крыльев, и опустилась на камень. Капитан так и замер и задохнулся — тень была чаячья.

Он боялся повернуться, хотя знал, что чайка непуглива, и чего пугаться — между Капитаном и камнем, на котором красовалась птица, было пять приличных с половиной шагов. Как, для чего сюда пожаловала морская красавица, в местность без рек и морей? — вот что поразило Капитана.

Но это была чайка! Капитан узнал знакомый клюв, лоб и повадку. И заулыбался, застряв пальцами в золе и наслаждаясь знакомой тенью.

Опять потемнело, зашуршал сырой ветер. Там, где только что шевелился силуэт птицы, снова оказался сплошной пол, бурый и скупой.

А чайка, встревоженная ли ветром или повинуясь другой своей мысли, оторвалась от камня, прохлопала белым пятном и была такова. Капитан бросился к окну и никого уже ни в небе, ни в ветвях не нашел.

“Мне явилось предзнаменование”. Сейчас он сядет и станет ломать голову над его смыслом.

Сесть не удалось.

Его взгляд прилип к озеру — по медленной поверхности передвигалась лодочка, а в ней — двое.

“И, и, и, и” мелко засмеялся Капитан. Это были они: Вечер на веслах и она.

А лодка чалила, тараня носом камыши. “О, как нерасторопно! как бездарно гребет этот макакин сын!” — стонал про себя Капитан.

Не он один узрел лодку.

— А вот и я, Утро! — уже орал в дверях второй олух.

Капитан не удостоил его. Посещение дамы было единственным днем, когда оба стража, утренний и вечерний, являлись одновременно.

— Уборка, уборка! — Утро ворвался в хижину, в своей полосатой одежонке, с мечом. Этот меч сейчас действительно напоминал древко метлы, какое водится у малабарских метельщиков.

“Уборка” в такой день состояла из следующего. Утро ловко сгребал письменную утварь с карликового столика; потом с тошнотворным тщанием его протирал, словно это был не столик, а приуготовляемое ложе любви; наконец, вихляясь, уносил собранную бумагу и чернила вон — чтобы Капитан ненароком не передал чего через куртизанку.

Эти двое уже сошли на берег.