ВАК-ВАК

— Я ожидала вашего возвращения, Капитан-сама... Представляла, как подойду и скажу — с возвращением, Капитан-сама! :

— С возвращением... — рассеяно повторил Капитан.

— Но я прибыла не за этим, — сменила тон гостья.

Капитану сделалось холодно, и он стал дуть в ладоши, все еще пахнувшие пеплом. Уже не слышал, как вокруг гремело, поблескивало, лилось — весь обратился к своей подруге.

Он даже не слишком постигал, что она сейчас говорила. Три года он был лишен звука женской речи — если не считать одной писклявой песенки из уст господина Утра и голоса какой-то девочки, наверное из духов озера, который иногда приходил к нему во сне. Всё. Теперь он слушал небесные гармонии хрипловатого, шершавого голоса, обволакивавшие Капитана, как дым курильницы.

Она предлагала побег.

Капитан понял и заморгал. Стражи. Снотворное. Лодка. Тот берег. Через два дня. Вас никто не знает. Скопила немного денег. Домик на берегу моря (Капитан вздрогнул). Вдвоем; местный воевода — сквозь пальцы. Вы, конечно, не сможете писать (пауза). Но зато мы сможем счастливо прожить весь остаток жизни...

Капитан сидел как камень.

Вокруг него — то освещалась молнией, то гасла его жалкая лачуга, его “каюта”. Татами в заусенцах; левее — столик с ободранным лаком, обдирка напоминает нагасакскую бухту, вид с моря. Тень от столика на закате иногда доползает до половины очага; половина светлая, половина темная. Очаг состоит из золы и песка; в летних сумерках, когда глаза уже непригодны к письму, Капитан долго веет из песка и золы копию горы Фуджи, которую не видел — вместо вечерней еды, вместо сна... Побег, вот как!

Нет, он не колебался. Он уже все решил.

— Я остаюсь.

И, неожиданно для себя добавил:

— Должен закончить третью книгу моих странствий.

Она словно не услышала, эта женщина, которая “ждала его всю жизнь”. Огонек освещал ее выразительную спину, но не проникал до лица: тень.

Ручеек затекавшего дождя подползал к татами; Капитан принялся свирепо прогонять его ладонью. Ручеишка был непрозрачный, и теплый, как кровь.

На самом дне,

На самом черном дне

Золотой дворец.

Запела. Тихо, как сама себе. Где он слышал эту песню: дно, золото? Конечно (передернуло), несчастненький Утро, его песенка, в женском облике (специально спускался в деревню). Про морскую, кажется, царевну.

Песня.

— Ты хорошо поешь, — прервал ее Капитан. — Никак не пойму только о чем.

— Уращима-сан.

Загадками говорить изволит.

— Сейчас ее многие поют. Слыхали истории про Уращима-сан, рыбака? Нет... Три года жил на морском дне, в объятьях рыбьей царевны. Уращима-сан. Через три года вышел домой, на берег. А там...

Капитан подполз поближе. Она тихо отстранилась.

— ... там все уже другое: и пространство, и люди; а родные давно к теням отошли. Деревня его тоже переменилась, чудеса.

— Как же поступил тогда этот Уращима-сан? — спросил начинавший догадываться Капитан.

— Царевна прислала... ему сундучок...

Вдруг затряслась мелкой, страдальческой дрожью, с хрипом.

Ее тело, казалось, старилось на глазах (вспухали неожиданные вены, завязывались и скороспели морщины), — может, и лицо. Но лица не было видно. Капитан испугался.

Нет, кажется, успокаивается. Сакэ себе наливает.

Он прислушался к ливню, задумался.

В объятьях морской царевны Капитан, не в пример Уращима-сан, пробыл тридцать лет. И царевна была разной, особенно те двадцать четыре года, которые он, похищенный бурей, провел в дальних землях. Он знал море; за знание моря хорошо платят, и он мог купить себе столько радостей, сколько требовала его непривередливая фантазия. Никто из женщин и не ждал его обратно. Не пытался завоевать в мужья. Может, только Сударыня из русской Астрахани, где он, после долгомыканья в ледяном Петербурге, оказался с английским купцом господином Смитом, как он об этом уже писал.

Он полюбил ее, Сударыню, в балагане, где она сидела за надписью “Хвеноменальная дева из Земель Японских”. Он-то даже поначалу замялся, так как выдавал себя за китайца: Русский Царь хотел тогда обратить всех китайцев в христианство и для этого снаряжал морскую экспедицию.

Капитан заплатил, зашел. “Хвеноменальная дева” сидела по-турецки и бодро тренькала на афганской лютне. Посмотрев на Капитана круглыми голубыми глазами, помахала ему богатырской ладонью: “Конитива!” (Позже призналась, что слово это узнала во сне. Он поверил[4]).

А потом морской поход на Китай почему-то переделался в сухопутный, и не поход даже, а в Географическую Миссию, куда, против воли, был втиснут Капитан в звании Натурального Советника по Китайским водам.