Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Тайна держалась недолго. Алеша признался, что автор — он сам. Что обожает поэзию. И пишет стихи всю жизнь. Но знает, чего они стоят: «Если бы ты сказал, что стихи хорошие, я бы тебя убил: лесть ненавижу. Но я их люблю — прости мне такую слабость». Ничто не мешало ему их издать — уж как-нибудь денег хватало бы. Но в посмешище — это его слова, не мои — он превратиться не мог: у Московича есть имя, ни одного пятнышка на нем быть не должно! Псевдонимы он не признавал. Ему много раз предлагали стать не Московичем, а, допустим, Дюраном — ради политической карьеры: имя французского политика должно звучать по-французски. Но имя, сказал Алеша, дороже любой карьеры. То, которое досталось тебе по рождению. Отказываясь от него, человек теряет себя.

Я напомнил ему, сколько великих обрели славу под именами, которые сами себе придумали. «Потому-то я не великий», — нарушая законы логики, ответил Алеша: если она мешала ему в утверждении своей правоты, он посылал подальше и логику. Судьба не ошиблась, дав ему ту фамилию, которую он носил: Москву Алеша обожал, ни в каком другом городе, даже в Париже, не чувствовал себя так легко и свободно.

Москвичей, приезжавших в Париж, он любил водить по дорогим ресторанам и всячески их ублажать. Причем хорошо знал, кому что нужно. И делал все, чтобы вмастить.

Вот как вспоминала о своем первом наезде в Париж Галина Волчек: «Алекс сделал наше пребывание в Париже сказочным. Угощал такой едой, которую мы никогда не пробовали. Это было что-то невероятное… Потом повез за покупками. Приехали мы в клуб, где Алекс одевается сам. Кинул в меня какую-то кофту, но я не увидела в ней ничего особенного. Тогда он закричал: „Дура, ты не понимаешь, это же кашемировая кофта, у тебя такой никогда в жизни не было и не будет“. А мне показалось, что таких простеньких кофточек на пуговичках и в Москве много… Я же тогда не знала, что такое Кашмир… Алекс приказал мне: „Выбирай сумку!“ И купил мне фирменную, безумно дорогую вещь. И поехал еще со мной в специальный магазин, где продаются только вещи больших размеров. Что ему оставалось, он же понимал, что Волчихе надо что-то на себя надеть. И купил мне замечательный брючный костюм. Это был настоящий парижский подарок. Я, конечно, была счастлива».

Москович хорошо знал, что и кого делает счастливым, — и не ошибся ни разу.

В его московской квартире на самом видном месте висели портреты двух его кумиров: Ленина и де Голля. Ленина он чтил за то, что тот ввел нэп, все остальное в биографии этого товарища Алешу не интересовало. Сын несгибаемого революционера, он и Горбачева сначала встретил с восторгом, надеясь, что тот сохранит советскую власть, но допустит полную свободу торговли и предпринимательства. Насколько могут ужиться цензура и рынок, свобода передвижения и идеологический пресс, партийная дисциплина и право на личное мнение, — об этом он говорить не любил, убежденный в том, что рыночная экономика существует сама по себе, живет по своим законам и в конечном счете разрубит все запутанные узлы.

Самым большим для него удовольствием были застолья — в обществе тех, кого он любил. Квартира на Серпуховке всегда ждала дорогих гостей. Незваных и званых там не было и быть не могло: каждый приходил, когда хотел, и заведомо был дорогим и желанным. Пили водку из запотевших бутылок (других напитков Алеша не признавал), заедали селедкой с луком, дымящейся отварной картошкой и прочей закусью традиционно русского репертуара. А «на горячее» как нежно любимое блюдо хозяина дома подавались котлеты. Русская еда была для Алеши не изыском и не показухой, а тем, без чего он не мог жить.

Последний раз за его московским столом я помню посла Юрия Дубинина, космонавта Георгия Гречко, журналиста Дмитрия Бирюкова. И Олега Табакова, которого он очень любил. Был кто-то еще — одни уходили, их сменяли другие, пиршество редко кончалось раньше двух часов ночи. Пустого трепа не было — для его обозначения Алеша пользовался емким и сочным русским глаголом, которое я не смею воспроизвести печатно. Говорили о судьбах новой России — даже тосты были серьезными, содержательными: не тосты, в сущности, а речи. Наступила уже эра Ельцина, и Алеша с тоской прогнозировал крушение своих надежд.

— Мне виделась, — говорил он, — великая Россия, рационально использующая свои несметные богатства и дающая хорошо заработать честным, трудолюбивым и умным людям. Щедро оплачиваемый труд, простор для личной инициативы — залог богатства всей страны. А здесь открыли дорогу ворам и подонкам, которые растащат все, чем Россия богата. Но разграбленная Россия никому не нужна, с вами перестанут считаться. Я мечтал о свободе труда, а получилась свобода разбоя.