Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Иржи Прохазка — это имя уже называлось — был хорошо известен в Чехословакии как один из самых плодовитых и самых читаемых детективщиков. В шестидесятые годы он примыкал к тем, кто с нетерпением ждал прихода пражской весны. Ликовал, когда она пришла, И сдался, когда ее разгромили, — не нашел в себе мужества воспротивиться темной и, казалось, несокрушимой силе. Подчинился коллаборантам — тем, кого расставили на ключевые посты советские оккупанты. Никого не преследовал, но писал то, что дозволялось и что поощрялось, получая — в благодарность за свою лояльность — интересный фактический материал от товарищей из МВД. Наверное, и от чешских спецслужб. Ситуация, до боли известная «советской литературе»…

Ничего этого я про Иржи не знал, пока через полгода после нашей ялтинской встречи не оказался в Праге. Россия (тогда еще РСФСР) устраивала там свою парадную выставку, сценарист которой Боба Бродский посоветовал организаторам — Всесоюзной Торговой палате — послать в Прагу для лекций и выступлений нескольких своих друзей. Я приехал, сменив Сашу Свободина (он рассказывал пражанам о российских театрах) и академика архитектуры Олега Швидковского (ему досталась тема о градостроительстве). Оба оставили мне в гостинице напутственные записки. Свободин: «Я уже вылил на чехов бочку меда. Добавь в нее ложку дегтя». Швидковский: «Высоко ценю все Ваши публикации, которые для нас с женой звучат, как настоящий голос совести…»

Дела у чехов шли тогда хуже, чем у нас. Голос совести повелевал мне использовать так трибуну, чтобы ложка дегтя мазнула по их держимордам. С нашими предстояло сражаться не здесь, а у себя дома.

Задача была не из легких. Я понял это мгновенно, когда под самым благовидным предлогом чешские товарищи пригласили меня на «предварительную» беседу. Им хотелось узнать, о чем же я собираюсь вещать. Тема моей лекции звучала очень общо, но таила в себе большую опасность для устроителей: «Законодательные реформы в Советском Союзе». В столь необъятную тему, они были по-своему правы, можно втиснуть любую крамолу. Что я, естественно, и собирался сделать. Они же собиралась этому помешать.

Ситуация осложнялась одним совпадением, которое доживавшие свои дни пражские церберы своевременно упустили из вида. Лекция была назначена на 10 декабря — Международный День прав человека. На Вацлавской площади готовилась манифестация несломленных чехов против подавления в стране этих прав. Челядь Густава Гусака, перевертыша и предателя, который, дрожа от страха, ждал своего финального часа в президентском бастионе на Градчанах, боялась, что чешские диссиденты превратят мою лекцию в политический митинг. Для этого и был проведен осторожный зондаж, а мне даны надлежащие указания. Я сделал вид, что ничего не понял.

До лекции оставался один день. Никакой возможности что-либо предпринять у меня в Праге не было. Плотную слежку не мог заметить только слепой. Вечером мы ужинали с Иржи в писательском клубе. Не раскрывая своих замыслов, я попросил его лишь об одном: прийти на мою лекцию и задать два или три вроде бы невинных вопроса — они дали бы мне возможность «выйти за рамки». Задним числами понимаю, что Иржи должен был сразу же поставить об этом в известность вполне определенных товарищей. Но этого он не сделал. И великолепно сыграл ту роль, которую я ему отвел.

В главный конференц-зал меня вели под почетным конвоем. У всех остальных, кто туда шел, по дороге трижды проверяли пропуска. Я задал моему конвоиру наивный вопрос: «Вы уверены, что публика соберется?» Вопрос был вполне уместен — публичную лекцию назначили на четыре часа в будний день. Конвоир ответил без тени смущения: «Абсолютно уверен».

И он был прав. В огромном зале не оказалось ни одного свободного места. Но — любопытная подробность: не оказалось и никого, кому мест не нашлось. Сколько кресел — столько людей: военная четкость. «Где переводчик?» — спросил я, увидев, что за столом, на сцене, рядом со мной остался только мой конвоир: он представился как сотрудник аппарата парламента. «В переводчике нет нужды, — невозмутимо ответил он. — У нас все до одного говорят по-русски». И опять не врал: было ясно, что означает «у нас» и где явившиеся товарищи получили свои пропуска.

Строго говоря, выступать перед сборищем чешских кагебешников не имело ни малейшего смысла, но — «если делать, то по-большому»: пригодился этот девиз Юлиана. Их тупая, злобная настороженность меня лишь разозлила и прибавила куража. Горбачевская перестройка предстала в таком романтическом облике, который был далек от реальности.

Непоследовательность и ограниченность наших реформ были для меня очевидны. Но их критика здесь была бы бальзамом для заполнившего зал послушного стада. Пришлось говорить о желаемом как о том, что будто бы уже свершилось: об освобождении от оков сталинизма, о гарантиях прав личности, о политических и гражданских свободах…