Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

С Левой, который тоже называл меня то братом, то собратом, а то и вовсе торжественно — «адвокатом человечества», — мы встречались чаще, чем с Юрой. Хотя бы уже потому, что почти два десятилетия были соседями. Забегал и друг к другу — по делу и без. Жена его, Буба, очаровательная, всегда приветливая, излучавшая доброту (она была сестрой детского писателя Иосифа Дика и дочерью расстрелянного на Лубянке коминтерновца — румынского коммуниста Иона Дика-Дическу) кормила меня вкусными пирожками или совсем по-простецки: котлетой с лапшой. Лева — рассказами из своих записных книжек, которые, если они сохранились, ждут своего издателя.

Он был блистательным знатоком и переводчиком немецкой поэзии, но вся интеллигентная Россия зачитывалась прежде всего двумя его книгами публицистики, которые наделали в свое время много шума: «Бездной» и «Потусторонними встречами». Обе проходили по разделу: «разоблачение фашизма», но только полный недоумок не мог понять, какой фашизм автор имел в виду. То есть он, конечно, имел в виду и тот — немецкий, звериный, но еще и другой, до боли похожий. Равно превращавший человека — или в палача, или в жертву. И ставивший его в ситуациях экстремальных перед чудовищным выбором: оказаться или тем, или другим.

«Бездна» — рассказ о суде над немецкими карателями и их русскими пособниками в Таганроге, на котором автор присутствовал, и о разговорах с ними, полных ужасающих откровений. Про нацистских пособников написаны тысячи гневных, разоблачительных строк. Написаны — и забыты. Потому что, при всей своей справедливости, они элементарны по мысли, однокрасочны и лишены глубины. А «Бездна» — в этом я убежден — останется не только как потрясающее документальное свидетельство очевидца, но и как факт большой литературы. Там даны поразительные психологические портреты самых обыкновенных, незаметных, ничем не примечательных людей, с легкостью, без всякой душевной борьбы превратившихся в душегубов. За обобщенным и ничего не выражающим понятием «предатель», примелькавшимся на газетных страницах, здесь стоят живые люди — у каждого свой путь падения в бездну, а итогу всех одинаков. Как и подобает писателю, автор не только клеймит своих героев, не только их ненавидит и презирает, но еще и жалеет. Понимает!.. Хотя понять палача — это и мука душевная, и насилие над собой, и немыслимый труд.

Официальная критика встретила «Бездну» вполне положительной сделала Гинзбурга признанным «писателем-антифашистом». Благодаря этому он получил возможность осуществить свой куда более дерзкий замысел: отправиться в Западную Германию и попытаться встретиться с еще здравствовавшими главными нацистскими преступниками и с теми, кто имел самое близкое касательство к главарям нацистского рейха. Свою задачу он выполнил, «Потусторонние встречи» появились на страницах «Нового мира» и были правильно

поняты «широким» читателем. Но поняты также и «узким», размешавшимся в служебное время на Старой площади. Оттуда и грянул гром.

«Правда» поместила разгромную статью, обвинив «Потусторонние встречи» в дешевой сенсационности. Для самого Левы встречи с Ширахом, главой гитлеровского «комсомола», Шпеером (министром вооружения третьего рейха), Шахтом (министром экономики) или с сестрой Евы Браун были и вправду сенсацией, но что сенсационного для публики увидели в рассказах об этих встречах кремлевские пропагандисты? Только то, что гитлеровские бонзы разительно напоминали советских — таких же бонз, разве что более дремучих, чем их немецкие собратья. «В ЦК сразу раскусили, — свидетельствует в своем новомирском дневнике Алексей Кондратович, — что у Гинзбурга Гитлер напоминает Сталина». Раскусили — и не постеснялись публично поведать об этом, своей истерикой лишь подтвердив и само сходство, и то, что они сами в этом не сомневаются. Впрочем, кремлевские бонзы делали это неоднократно, обрушиваясь на «Обыкновенный фашизм» Михаила Ромма, препятствуя появлению на сцене «ложно истолкованных» антифашистских пьес Брехта и Евгения Шварца, да и вообще любого произведения, где обнажались идеология гитлеризма и созданный нацистами государственный строй.

Лева вызвал меня на прогулку — это означало, что предстоит разговор не для всюду натыканных длинных ушей. Он решал тогда, как поступить? Покаяться? Возразить? Промолчать? Я склонялся к последнему, зная, что на «них» не действуют никакие доводы разума и убедить их в чем бы то ни было невозможно: мнение, высказанное любым номенклатурным ничтожеством высшего ранга, ни обжалованию, ни пересмотру — хоть лоб расшиби! — не подлежало. Лева слушал меня, наматывая на ус, но явно не соглашаясь. И действительно, он отправил письмо-оправдание, но не в «Правду» и не в ЦК, а в Союз писателей, как бы сужая тем самым площадку для боевых действий. «Новый мир», как мог, отбивался от очередного удара, Лева предпочел соблюсти правила игры, использовав такие аргументы и такую терминологию, которые были привычными в коридорах советской власти. Не каялся, но защищался — на партийно-советском жаргоне.