Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Через несколько дней в «Литературной газете» была опубликована его статья «Памяти Льва Гинзбурга» — самого близкого и самого давнего друга. «Мне хочется в горький час, — писал Юра, — сказать вот о чем: этот маленький, сугубо штатский, порою суетливый, порою неловкий до комичного человек обладал истинным мужеством. Это было мужество высокой пробы, мужество каждого дня, терпеливое, упорное. На это мужество не раз натыкались подлецы, полагавшие, что человек такого забавного, веселого нрава не может быть им опасен».

Самая лучшая, вершинная книга Левы опубликована была в «Новом мире» почти через год после его смерти. «Разбилось лишь сердце мое» — роман-эссе необычайной лирической силы, сплав мемуаров, сюжетной прозы, исторического исследования, философских раздумий. Большое место уделено «необыкновенной» — она выписана тепло, любовно, нежно. Ни о ком, пожалуй, до сих пор с таким волнением и с такой теплотой он не писал. Он был влюблен и уже поэтому — прав. Но сердце его разбилось отнюдь не только в метафорическом смысле…

С Юрой после этого я стал видеться не чаще, а реже. Общее горе обычно сближает, здесь же как-то явственно ощущалось, что выпало очень важное связующее звено и что механически сомкнуть оставшиеся звенья — задача невыполнимая. Однажды мы столкнулись в театре на Таганке — я привел смотреть «Дом на набережной» своих иностранных гостей, он — своих, тоже иностранных. Потом — у нашего общего подземного гаража. Было начало марта, уже подтаивало, мы болтали, жмурясь от солнца, пока Оля выгоняла машину, — о том, что надо бы снова, как встарь… И вообще — грешно пропадать… «Как только вернусь, — сказал я, — непременно увидимся». — «Давай, если не врешь…»

Я уезжал в Италию, на фестиваль авторского кино в Сан-Ремо, потом должен был еще провести несколько дней в Риме. Юра оживился: в Сан-Ремо жил какой-то его читатель-поклонник, Юра просил его разыскать и по возможности посетить. Адреса он не знал, но назвал фамилию, имя. Найти кого-либо в крохотном городе не представляло никакого труда, но бумажку, где имя было записано, я, к стыду своему, оставил в Москве. А вспомнить не смог.

Был самый конец марта, когда я приехал в Рим. Машина ждала меня у вокзала — по договоренности с моим приятелем, болгарским послом, мы должны были сразу же отправиться на Капри. День был солнечный, погода отличная, настроение ей под стать. Какая-то сила заставила меня попросить тормознуть у газетного киоска. Купил свежий номер французской газеты «Монд». По привычке я просматриваю сначала первую страницу, затем последнюю и лишь потом те, которые в середине. Открыв последнюю и увидев заголовок над правой колонкой, я зажмурился и почувствовал, что нечем дышать. Удар головой о лобовое стекло вернул меня в реальность. Водитель уже выруливал к тротуару из потока машин, чтобы остановиться. И опять, как полгода назад, я нашел в себе силы сказать:

— Все хорошо. Воды не надо. Едем дальше.

«Смерть советского писателя Юрия Трифонова» — таким был заголовок колонки в газете «Монд».

Последний роман «Время и место» вышел уже после его смерти — роман итоговый, очень личный и во многом прощальный. Неужели он предчувствовал свою раннюю и скорую смерть?

Комментируя фрагменты Юриных записных книжек, опубликованные ею в журнале «Дружба народов», жена его Ольга утверждает, что в одном из героев романа «Время и место» — Мироне, — который как бы невинно предает самого близкого друга Антипова, есть «что-то от друга Ю.В. — переводчика Льва Гинзбурга». Ума не приложу, чем вызвано это ее утверждение. Неужели лишь тем, что у литературного Мирона и у реального Льва отцы — адвокаты? Но жена Мирона — болгарка, живет в Софии, тогда уж скорее, по такой аналогии, Мирон — это я?! Возможно, Оля знает то, чего не знаем все мы. Вполне возможно. Ей виднее. И все же… Пока с бесспорностью не доказано нечто иное, могу с полной убежденностью утверждать: Лева никогда — ни прямо, ни косвенно, ни в буквальном, ни в переносном смысле — не предавал своего друга. Да и как и кому, даже если бы захотел, он был в состоянии его предать?

Вряд ли Юра мог сфальшивить в час последнего прощания, подводя уже не предварительные — окончательные итоги. Вряд ли, зная что-либо о предательстве, мог с предателем проститься теми словами, которые он нашел. Любая ложь, любое лицемерие и фарисейство были ему чужды органически. Ведь он сам мне когда-то сказал: «За ложь литература мстит беспощадно». И относил эту жесткую максиму не только к другим, но и к себе самому.