Вальдшнепы над тюрьмой. Повесть о Николае Федосееве

— Пинега, — сказал бухгалтер. — Пинега. Это ведь страшная глушь. В Архангельской губернии. Знаете что, господин Федосеев? Поезжайте-ка в Великие Луки. Там у меня родственники. Дам вам письмо.

— Не хочется расставаться с товарищем.

— С товарищем? Тут был… Он тоже освобождается? Понятно, понятно. Конечно, с товарищем веселее бы. — Старичок приподнял очки и мигнул одним глазом. — Нет, в самом деле, поезжайте в Великие Луки. Лучшего места не найти. Вот Ягодкин, есть такой, выбрал Владимир. Чего там хорошего, в этом Владимире?

Николай мог бы кинуться и обнять его, по надо было сдержать даже улыбку, чтоб не выказать своей радости и не выдать старичка.

Помощник начальника ничего не понял. Или прикинулся, что не понял.

— Так что же будем делать? — спросил он.

— Не знаю, — сказал Николай. — Просто не знаю, что выбрать. Разве Владимир? Это под Москвой, а в Москве у меня есть знакомый. Да, поеду во Владимир.

— Выжали-таки, — усмехнулся помощник начальника. — Избрал. Давно бы так. Пишите.

Вернувшись в камеру, Николай сел к столу, опёрся на него локтями и задумался. Владимир. Древняя столица. Ныне заглохший, заросший вишнями город. Ни студентов, ни передовой интеллигенции. Ни фабрик, ни заводов. Да, но там рядом промышленные города. Орехово! Ореховские ткачи! Костя, мы познакомимся там со знаменитыми забастовщиками!.. А Казани теперь не видеть. Ни Казани, ни старых друзей, ни тех, кто принял и продолжает, как пишет Катя (с ней тоже не встретиться), когда-то начатую работу. Не съездить из Владимира, где, ясно, возьмут под надзор, в далёкий Царицын. Анна нисколько не приближается, а ещё дальше уходит. Годы и расстояние так удалят её, что когда-нибудь покажется, будто её вовсе и не было. Нет, она была, была ведь, была! И есть. В любую минуту её можно вызвать из прошлого, увидеть. Она появляется и без вызова, неожиданно, как тогда, когда вернулась из Царицына.

19

Он шёл тогда по улице и просто физически чувствовал, что сзади кто-то на него пристально смотрит. Чуялось — женщина, знакомая. Ему было неловко, даже стыдно, потому что он тоже видел себя со стороны, коченеющего от холода, сутулого, в поношенной шинелёнке, в стареньких, обтрёпанных снизу брюках, с бумажным свёртком под мышкой, без перчаток, руки в карманах. Чёрт возьми, он был уже не тот Николай Федосеев, который, появляясь среди мужиковствующих интеллигентов, стеснялся своего изящества. Да, каких-то полтора года назад он, кажется, и не мёрз, не втягивал вот так голову в плечи.

Он мог бы выпрямиться и сейчас, но та, идущая сзади, расхохоталась бы, поняв, что смутила и заставила встряхнуться. За ним шли десятки людей, и всё-таки он угадывал в их топоте, в слитном скрипе её девические шаги, частые, отчётливые, звенящие. Они слышались поодаль, потом приблизились. Николай подался чуть в сторону, по та взяла его под руку. Он резко повернул голову и остановился.

— Аня!

Анна была в шапочке, в шубке, и лицо её розово пылало из-под белого заиндевевшего меха.

— Ну идём, идём, — сказала она. — Замёрз ведь. Тебе куда?

— На Старо-Горшечную, к студентам.

— И мне туда же. Идём. — Она легонько дёрнула его вперёд.

Люди, обогнавшие их, когда они остановились, оглядывались, чего-то от этой встречи ожидая.

— Значит, кончились каникулы? — сказал Николай.

— К сожалению, кончились. Две недели сверх каникул захватила.

— Ты, говорят, в Царицыне была?

— Да, из Астрахани поехала в Царицын. Там у меня родственница. И знаешь, я нашла там интересную работу. Ты всё как-то в стороне держишь меня, а вот царицынские марксисты сразу ввели в центр круга.

— Там есть марксисты?

— Ну, может быть, не совсем чистые, с народнической примесью, а есть.

— Я думал, не вернёшься.

— Не вернусь? Почему? Что тебе подсказало?

— Интуиция.

— Солгала твоя интуиция. Не верь ей. Никогда не верь.

— Митя Матвеев не там? Не вернулся? Он ведь, кажется, из Царицына?

— Ах вот оно что! Милый, ты опять встревожился? Вторую историю сочинил. Тогда я в ссылку за ним бросилась, а теперь — в Царицын. Ты что это?

Митя чудесный человек, и мы с ним хорошие друзья, но тревожиться тебе нечего. Я с тобой. В Царицыно Митя не появлялся. Он уже в Петербурге. Я отправила ему письмо. Говорят, он имеет какую-то связь с Цюрихом. И с русскими женевцами. Может быть, вырвется за границу, и у нас с тобой будет там ещё один свой человек.

— Аня, зайдём к Саше Линьковой. Ты знаешь её?

— Знаю.

— Зайдём. Интересная девушка. Я тут сдружился с ней. Правда, она народоволка, но это не мешает нам. Завернём?

— Ну что ж, веди.

Они зашли к Линьковой, но, постояв две-три минуты в её чистенькой комнатке, выскочили, совершенно обескураженные.

— Что с ней? сказал Николай. — Почему она и присесть не предложила?

— Это у тебя надо спросить. Не так уж невинна, оказывается, ваша дружба.

— Святители! Мне и в голову ничего не приходило. Неужели она… Нет, этого не может быть. Так простодушно всегда принимала. Мне было тоскливо, а с ней становилось легче. Извини, я рассказал ей, что подавлен твоим отъездом.

Аня молчала. Они дошли до того дома на Старо-Горшечной, где жили друзья Николая, студенты университета.