Вальдшнепы над тюрьмой. Повесть о Николае Федосееве

В марте, в дневное время, когда студенты, поглядывая на солнечные окна аудиторий, с трудом слушали обесцвеченные весной лекции, Николай уединённо работал в своей комнатушке, а к вечеру у него начинался приём гостей. Он уже прошёл школу малых потребностей и мог неплохо кормиться своими уроками. Покупал он только хлеб, воблу, сахар и чай.

Чай — прежде всего. Чай облегчал работу. Чай укреплял дружбу. Чай придавал докладам и рефератам разговорную форму. Чай вносил в товарищеские отношения простоту.

Самовар весь вечер стоял на углу заваленного книгами столика. Дружеская теснота никому не давала выделиться и порисоваться, да в этом никто и не нуждался. Только недавно появившийся в Казани молодой статистик Скворцов, приглашённый сегодня познакомиться с кружком, обособленно расшагивал по комнате, дымил длинным бамбуковым мундштуком и снисходительно усмехался.

— Забава, забава, господа, — говорил он, ни на кого не глядя. — Все эти листовочки, прокламации — игра. К рабочему надо идти не с листовкой, не с пылкой речью, а с «Капиталом». До тех пор, пока рабочий не проштудирует это евангелие, он ни к чему не готов. Задача ваша, если вы действительно марксисты, совершенно ясна. Разъяснять «Капитал» — вот и вся программа. Спокойно, серьёзно изучать это великое творение и разъяснять другим.

— Хотите, чтоб мы стали просто талмудистами? — сказал Ягодкин. Он сидел на сундуке рядом с Масловым, обхватив рукой его спину. — Не мало ли этого — разъяснять-то?

Скворцов подошёл к порогу, вышиб щелчком цигарку из мундштука, мундштук засунул под поясок.

— Ну, а чего же вы ещё хотите? — сказал он. — Создать свою экономическую теорию? Опоздали. Маркс ничего не оставил для вас. После пего в социальной науке нечего делать. Вам следует только разобраться в его учении. Если нужна в этом моя помощь, пожалуйста, не откажусь. Я послушал вас, рад, что есть в Казани такая горячая молодёжь. Прошу прощения, меня ждут в другом месте. — Он приложил руку к груди и чуть склонил голову. Потом расправил под поясом серенькую косоворотку, сдвинув набок, точно ножны, бамбуковый мундштук.

Николай вышел за гостем в прихожую, подал ему пальтишко и вернулся в комнату.

— Откуда такой явился? — спросил его Санин, сидевший на корточках в углу.

— Из Твери. — Николай занял своё место у столика, налил чашку чаю. — Вы на него не обижайтесь, друзья. Человек, как видите, высокомерный, но он пригодится нам. Маркса знает почти наизусть. Ядовито жалит народников. Так что в нашем полку прибыло.

— Народники уже сдаются, — сказал Санин.

— Э, дорогой, настоящая битва с ними ещё впереди. Откуда ты взял, что сдаются?

— А вот. — Санин достал из кармана письмо и, привстав, протянул его Николаю. — Прочитай. Это пишет один из поклонников Михайловского. Студент, который уехал в деревню создавать кооператив. Почитай, почитай. Там подчёркнуто.

Николай развернул письмо, придвинул поближе лампу и пробежал глазами по строкам, подчёркнутым красным карандашом. Улыбнулся.

— Отказывается от поры в общину. Да, кое-кто отходит от народничества, но это ещё не значит, что мы побеждаем. В прошлом году наши местные михайловские печатно объявили капитуляцию, а к нам всё-таки не перешли. Нет среди нас ни Чарушникова, ни Печеркина. Ладно, бог с ними, это гордые вожаки, издатели политического сборника, сдаваться им неловко. Не о них разговор. Остаётся блуждать наша ищущая молодёжь. Немногие к нам повернули.

— Но мы-то всё-таки повернули, — сказал Маслов. Он сбросил с себя руку Ягодкина, подошёл к столу, налил себе чаю и опять сел на сундук. — Не так уж мало перешло к вам. Почему капитулировали Чарушников и Печеркин? Начинали-то вон как широко. Стали выпускать постоянный сборник, дали ему громкое название. Привлекли Короленко, Анненского. А выпустили один номер — и закрыли свой «Социальный вопрос». Почему?

— Разгром студентов помешал, — сказал Николай. — Перепугались арестов.

— Нет, — сказал Маслов, — они оказались в пустоте, потеряли среду, поддержку. Сами ведь в этом признались. Вспомните, что они писали в этом «Социальном вопросе». Полностью отказались от своих идей. Считайте, что они тоже перешли.

— Перешли? — Николай встал, прошёлся по комнатушке. Увидев на полу оставленный Скворцовым ошмёток грязи, он откинул его носком ботинка к порогу. — Нет, это не переход, а бегство. Небось типографию свою не передали нам. Утопили шрифт в Казанке. Мол, не нам и не вам. Бежали и сжигали за собой мосты. Чарушников, говорят, подался в деревню. Волостным писарем.

— Пусть разбегаются, — сказал Ягодкин. — Не будут мешать.