Валентин Серов

Серов отдыхал. Он чувствовал себя отлично. Встречался с петербургскими друзьями по «Миру искусства», бывал у Чистякова. Остановился он на сей раз у Матэ, как в былые годы, не желая, видимо, беспокоить Дягилева, занятого выставкой. Василий Васильевич был рад, мирискусники ревновали^[54].

Вечером 8 января, в субботу, вернулся он домой поздно. Василий Васильевич, взволнованный, рассказал, что сегодня в Академии были беспорядки. Во двор Академии ввели улан, студенты бросили работу, потребовали, чтобы войска были выведены; их вывели только недавно. И, говорят, расположили на 5-й линии. И еще говорят, что завтра будет шествие рабочих к дворцу, возглавлять его будет священник, а войска, видимо, только для охраны порядка, но все равно как-то тревожно.

Серов знал не больше.

Ночь прошла беспокойно. Он встал рано, вышел из своей комнаты. Василий Васильевич был уже на ногах. Они прошли коридорами в классы, полутемные еще по петербургскому зимнему утру. В классе, выходящем окнами на 5-ю линию, стоял у окна скульптор Гинцбург, маленький, черный, с лысиной во всю голову, тот самый «Элиасик», воспитанник Антокольского, который когда-то лепил Тоше Серову восковых лошадок. Гинцбург рассказал, что город полон войск, в Академию никого сейчас не пускают, он, Гинцбург, прошел последним.

Все трое подошли к окну. Серов раскрыл альбом; положив на подоконник, стал зарисовывать улицу и улан. На улице пустынно, закрыты лавки, закрыты дома, у ворот стоят дворники. Время близится к двенадцати, уже высоко взошло солнце, блестит снег. Со стороны Большого проспекта послышался стук копыт, мимо окон проскакали вестовые, что-то доложили высокому уланскому офицеру, тот отдал команду, тишину рассек резкий звук трубы, и сейчас же блеск множества выхваченных из ножен шашек заставил замереть сердце в предчувствии чего-то страшного. Подал команду пехотный полковник, солдаты опустились на колено, припали к ружьям.

И вот справа, со стороны Большого проспекта, показалось шествие. Люди темной массой приблизились и остановились в нерешительности, увидев войска.

Уланский офицер проскакал вперед, ударил коня шпорами; конь взвился на дыбы.

— На-ас-ступать! — взвизгнул офицер и понесся на толпу. Вслед за ним, размахивая шашками, стремглав пронеслись мимо окон уланы, сверху видны были только блины лихо надетых фуражек, слышались приглушенные снегом удары копыт, храп коней. Толпа подалась назад, пропустила улан, они проскакали к Большому проспекту. Но не все, часть их осталась.

Потом события смешались и понеслись с головокружительной быстротой. Другой офицер, так же как и первый, взвился на коне, взвизгнул: «Бей!» — и опять пронеслись мимо окна уланы, врезались в толпу. Гинцбург вскочил на подоконник, просунул голову в форточку, кричал что-то в беспамятстве. Серов прижался лбом к стеклу. Сердце его колотилось, он задыхался. Он увидел бегущую женщину. Глаза ее были выпучены от ужаса, руки — сначала воздеты, потом она сомкнула их над головой, пригнула ими голову, вобрала ее в плечи. Над ней — морда лошади и еще выше — искаженное злобой, страшное лицо улана. В поднятой его руке блеснула шашка. Гимназистик, оказавшийся вдруг впереди женщины, споткнулся и упал, вытянув вперед руки.

Серов почувствовал гул в голове. Пальцы судорожно сжали выступающий край подоконника. На несколько мгновений он потерял сознание. Но быстро овладел собой и продолжал глядеть на улицу. Уланы давили людей копытами коней, полосовали шашками. Вдали были слышны выстрелы.

Люди метались по улице, забегали в подворотни, парадные; на тротуарах валялись трупы. Толпа отхлынула.

«Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?» — вспомнил Серов слова, слышанные не раз. Они тупо вылетали из сотен глоток, из глоток людей, готовых по знаку негодяя убить ребенка, старика, женщину.

«Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши жены? Наши жены — пушки заряжены, вот где наши жены!» Какой прохвост придумал эти слова?!

«Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава? Наша слава — Русская держава, вот где наша слава»…

Гинцбург в изнеможении, в бессилии от виденного, от своего истошного крика упал с подоконника, Серов и Матэ подхватили его. Он заметался по комнате, выбежал в коридор, там слышны были голоса — верно, студентов. Кто-то сказал: «На крышу». Все побежали, топот все удалялся и совсем исчез.

Серов подошел к окну. На улице ни души. Пустынно. Кто-то забрал раненых и трупы. Только брызги крови на снегу, на стене противоположного дома…

Сколько времени прошло с тех пор, как все это началось? Кажется, уже темнеет? Или темнеет у него в глазах?

Это было ужасно, совершенно невероятно, то, что произошло, нелепо и неправдоподобно. Но он все видел своими глазами. Явственно, словно это была галлюцинация, видел он сейчас все эти сцены. Они запечатлелись в его мозгу, словно моментальная фотография. Он мог бы сейчас все это нарисовать так, как оно было…