Валентин Серов

Жену свою, маленькую, изящную шведку, он называл «своим волком». Жена и вправду была злая, и это был единственный «зверь», которого Трубецкой боялся. Может быть, поэтому к нему ходили мало и он предпочитал сам посещать своих друзей. Он стал частым гостем у Серовых. Дочь Серова вспоминает, как однажды Трубецкой, раскатившись, въехал на велосипеде к ним прямо в столовую, когда вся семья сидела за завтраком, вызвав, конечно, хохот и веселое оживление.

Нравился Серову и независимый нрав Трубецкого, его убежденность в отстаивании своих принципов в искусстве. «Его руки молотобойца выделывали миниатюры людей и животных, — пишет о Трубецком Петров-Водкин. — Этими княжескими руками повыбросил он весь старый лепной материал со стоячими и лежачими натурщиками и подсунул ученикам одетых, как в жизни, девушек, собак со щенятами и лошадей со всадниками со всем присущим им импрессионизмом».

Все это, конечно, импонировало ученикам, и они любили Трубецкого.

Любили ученики и Коровина. Поначалу, когда Серов решил пригласить его вторым руководителем своей мастерской, он опасался, как примет Коровина молодежь.

— Многие думают, — делился он с Ульяновым своими сомнениями, — что Коровин не умеет рисовать, но это не так. В рисунке он, правда, делает иногда промахи, но промахи самые незначительные — только в деталях. А вообще в рисунке он чувствует хорошо.

Опасения оказались излишними — обаяние Коровина, человека и художника, было велико.

— Ученики ценят его за колорит, за живопись и еще неизвестно за что: он просто нравится им, — сказал Серову Ульянов.

Однако за Коровиным нужен был «глаз да глаз».

«И мне часто попадало от Серова», — признавался Коровин впоследствии.

Приехав из-за границы, Коровин сказал ученикам, писавшим натурщицу:

— Зачем вы пишете большие фигуры, я в Париже видел, пишут маленькие.

Ученики стали писать маленькие. Вошел Серов, оглядел работы, нахмурился. Сердито сказал:

— Куколок стали писать?

Коровин без спору сдался:

— Ну что ж, пишите, как писали раньше.

Зато, когда Серов из училища ушел, Коровин ставил ученикам натуру в совершенно парижском одеянии: чулки, туфли на высоких каблуках и широкополая шляпа, да еще приглашал на занятия Шаляпина.

«Если К. Коровин, засунув за жилет большие пальцы рук, говорил много и весело, с анекдотами и кокетничал красивой внешностью, то Серов был немногоречив, — пишет Петров-Водкин, — но зато брошенная им фраза попадала и в бровь и в глаз работы и ученика. Коровин с наскока к мольберту рассыпался похвалами: прекрасно, здорово, отлично, что не мешало ему в отсутствие студента перед этим же холстом делать брезгливую гримасу. В Коровине было ухарство и щегольство, свойственное и его работам, досадно талантливым за их темперамент, с налета, с росчерка.

Серов — трудный мастер, кропотливо собиравший мед с натуры и с товарищей, и такой мед, который и натура и товарищи прозевали в себе и не почитали за таковой, а из него он умудрялся делать живопись.

Перед работой Валентин Александрович стоял долго, отдувался глубоко затягиваемой папиросой, насупив большой лоб. Ученик пытливо наблюдал этот лоб, чтобы по нему прочитать приговор. И вот когда одними бровями лоб делал спуск — это означало, что работа отмечена, о ней стоило говорить».

Об этом же пишет и Ульянов: «Заинтересовавшись чем-нибудь оригинальным в работе талантливого ученика, он не делает поправок, отказывается от предлагаемой ему кисти, долго молчит, любуется.

— Понимаете живопись! Продолжайте!

Услышать такой отзыв — значило почувствовать, что почва под ногами наконец перестала колебаться, что можно идти вперед, не сомневаясь в своих силах и все больше обретая в них уверенность, необходимую для преодоления трудностей в том, что мы называем техникой своего ремесла, на том пути, когда само ремесло превращается в нечто чудесное — художество!»

Основное, чем занимался Серов со своими учениками, было то, что он называл «постановкой зрения». Он сам выискивал интересных натурщиков и натурщиц, ходил для этого по базарам, давал объявления в газеты. Потом долго вглядывался, выискивая в натуре что-то характерное, что могло бы заинтересовать учеников, заставлял натурщиков и натурщиц ходить, садиться, одеваться в одежды, соответствующие их внешности, драпироваться тканями, выбирал позу, освещение, пытался создать сюжетный портрет. Однажды нашел на Хитровом рынке парня в полушубке и с пилой в руках, позировала в испанском костюме женщина, похожая на испанку, «раскольница», «русская девушка XVI века».

Если его выбор натуры не нравился ученикам, он был искренне огорчен, подбадривал:

— Ну веселей, веселей же! Чего еще нужно? Разве плох наш молодец! Ну посмотрите же!

Или в другом случае:

— Ну вот, опять копия! Разве эта модель не настраивает на что-нибудь другое, на большее, чем простую копию? Разве сами не видите, в чем дело? Разве в этом лице нет чего-то такого… скажем, героического? Ну, например, хотя бы образа Валькирии. — Потом, помолчав, прибавлял: — Такие случаи редки. Надо расширять свое зрение, а не суживать его.