Валентин Серов

Для Серова выставки «Мира искусства», журнал, Третьяковская галерея были единым делом. Молодые художники, ученики Школы живописи сначала попадали на выставку, потом репродукция с выставленной картины помещалась в журнале. Это было Серову легко. Его мнение в редакции и выставочном комитете было решающим. После его рекомендации начиналась обычная, уже известная всем история: являлся Дягилев, обворожительно улыбался молодому человеку, бесцеремонно разбирал завалы этюдов где-нибудь в углу мастерской, под кроватью, в чулане и увозил отобранное, оставив обалдевшего от неожиданности художника предаваться радостным мечтам.

Потом тот же Серов предлагал Совету Третьяковской галереи приобрести получившую таким образом известность картину.

Притом это были художники, не только продолжавшие серовское направление или просто ему близкие по характеру своего искусства, такие как Пырин, Туржанский, Крымов, Серебрякова, но и те, чье искусство развивалось в ином направлении, но чью талантливость и искренность он чувствовал: Кузнецов, Сапунов, Сарьян, Петров-Водкин. О старых мирискусниках и художниках, примыкавших к ним, нечего и говорить. Серов настаивал на приобретении Бенуа, Малявина, Рериха, Борисова-Мусатова, Головина, Бакста, Васнецова, Поленова. В то же время он категорически возражал против покупки картин, не имеющих художественной ценности, даже если они и были написаны признанными художниками.

Приходилось выдерживать жестокие бои с отцами города, бородатыми толстосумами, купчинами первой гильдии, со всякой чиновной дрянью, со всеми теми, которые, состоя в городской думе, считались юридическими хозяевами галереи. Они не обладали и сотой долей ума и вкуса, какими обладал Третьяков. Они, еще несколько лет назад возмущавшиеся Перовым, теперь уперлись на том, что раз Третьяков оказывал преимущественное внимание передвижникам, то галерее следует продолжать «традицию».

– Чтобы все было как при Третьякове, – говорили думцы.

Противники нового искусства хотели представить дело таким образом, будто Третьяков стремился создать не музей русской живописи в наиболее талантливых образцах, а собрание картин художников только одного направления.

Как бы не так!

Конечно, Третьяков любил картины передвижников и предпочитал их всем другим. В его рабочем кабинете долгое время висела «Тройка» Перова. Он совершил такое «кощунство» из особой любви к этой картине. Но все это произошло потому, что молодость его галереи совпала с молодостью передвижников и в то время, когда он развернул особенно бурную деятельность, других стóящих художников в России не было.

Но Третьяков не был ортодоксом. Его зоркость, отменный вкус общеизвестны, он искренне любил искусство и всегда покупал картины молодых художников, в которых прозревал талант, и здесь не обращал внимания ни на чьи советы и упреки. Это он, Третьяков, купил первую же попавшую на выставку картину Левитана «Осенний день. Сокольники», это он купил «Пустынника» и «Видение отроку Варфоломею» Нестерова. Он предрек большую дорогу Серову и купил «Девушку, освещенную солнцем» до того, как она попала на выставку. Это именно он, Третьяков, услышал из-за картины Серова язвительно-горький упрек одного из столпов передвижничества – Владимира Маковского. Но Третьяков не внял отчаянному воплю ревнивых старцев и продолжал, выражаясь языком Маковского, «прививать сифилис», наполнять залы своей галереи картинами Серова, Левитана, Коровина, Нестерова, а потом и Малявина, Рериха, Бенуа.

Очень знаменательна в этом отношении история с приобретением нестеровского «Видения отроку Варфоломею». Эта картина была приобретена Третьяковым так же, как серовская «Девушка, освещенная солнцем», «на корню», то есть еще до выставки. На выставку (передвижную) картина попала после жарких споров, вызванных враждебным отношением к ней тех же Мясоедова, Маковского, Лемоха. И когда на выставку дня за два до ее официального открытия пришел Третьяков, к нему направилась целая делегация с заявлением о том, что картина молодого экспонента Нестерова не отвечает задачам Товарищества. Третьякова убеждали отказаться от покупки, «исправить ошибку», им допущенную, его уговаривали и писатель Григорович, и Мясоедов, и Стасов, и Суворин. Павел Михайлович спокойно слушал, потом спросил, все ли сказали, что думали, не упустили ли чего, и, узнав, что все, тихо сказал:

– Благодарю вас. Картину Нестерова я уже купил и, если бы не купил ранее, купил бы сейчас, после того как выслушал вас.