Валентина Чудакова

Если я ростом не вышел, так меня можно за ухи? Да? Смешно вам? Вас бы с' дедом так-то!

А мы не ходим без оружия!

Рогов разбудил меня необычно рано, в двенадцать часов дня, и пригласил на артиллерийский наблюдательный пункт. По дороге спросил:

Чего такая пасмурная? Не из-за выговора ли расстроилась?

Их у меня уже целых два.

Эка важность. Если считать с самого начала войны, то мой Лиховских больше десятка огреб, да и то не унывает.

Артиллерист-наблюдатель охотно уступил мне место у стереотрубы. Взглянув, куда он ткнул пальцем, я ахнула! Фашисты в рогатых касках толпились у большого блиндажа. Их было несколько человек, и чувствовали они себя как дома. Даже смеялись! И, может быть, вот этот красноносый верзила, заросший рыжей щетиной до самых глаз, убил Федоренко!..

— Мину бы сюда! Одну хорошую мину! — Я даже зубами заскрипела.

Рогов тоже посмотрел в стереотрубу и спросил артиллериста:

И давно они тут собираются?

Третий день в это же время колготятся. Я так думаю — тут у них учебный пункт.

Что ж молчит ваша батарея?

Место еще не пристреляно.

Скажите, какая уважительная причина! — возмутился Евгений Петрович. — Так пристрелять надо! Я вот сюда комбата направлю. Пусть полюбуется,

— А я деда Бахвалова. Он всё патроны экономит. Пусть посмотрит, как фрицы пляшут у него под носом.

Мы с Роговым проделали в снежном бруствере дыры, просунули в них дула винтовок, взятых у солдат, и долго палили по месту скопления немцев. А вдруг подобьем кого-нибудь? У меня даже плечо от приклада заболело.

Слушай, а почему, между прочим, ты не применяешь угломеры-квадранты? — вдруг спросил меня Евгений Петрович.

Хватились! Да они, наверное, в архив сданы. Уставы-то наши устарели.

В наступлении угломер, может быть, и чепуха, а в обороне... — Рогов не докончил свою мысль, перевел на другое: — Что ж ты не поинтересуешься, доволен ли я вами?

А чего интересоваться? И так ясно. Вот выговор из-за меня схватили. И каждый день то одно, то другое.

Это всё, девушка, пустяки. А вот представь себе, что я сейчас пулеметчиками очень доволен. Огня даете достаточно, да и бдительность у вас теперь, как на границе.

Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Вот именно: на ошибках учимся.

По траншее, легко ступая, прошла Варя.

Варвара, опять бродишь без оружия? — возмутился Рогов.

А она хочет в мешок, как Попсуевич, — улыбнулась я.

Варя заокала:

Это я-то в мешок? Точно и дело. Да где ж такой мешок найдется, в котором бы я поместилась? Разве только нарочно сшит*.

Ты не улыбайся, — строго поглядел на нее Евгений Петрович. — Вот утащат тебя когда-нибудь немцы.

— Верно, Варя, ты бы карабин взяла, что ли? — посоветовала я.

Варя отрицательно покачала головой:

— Ненавижу! Вот мое оружие. — Она похлопала рукой по туго набитой санитарной сумке. — Вы заняты? — спросила она у меня. — А я к вам на посиделки. Что-то взгрустнулось.

У Вари были для меня сразу две новости, да еще какие!

Варначонок шевельнулся! — выпалила она, глядя мне прямо в глаза.

Да что ты? — всплеснула я руками. — Уже? Так скоро?

Варя поглядела на меня с укоризной, усмехнулась, потом заворковала:

— Как двинет, шельмец, ножонкой под самое сердце — даже худо стало...

Вторая новость была не менее ошеломляющей: Варя получила письмо от матери Богдановских! Она молча плакала, пока я читала письмо. Мать погибшего называла Варю доченькой и родной невесткой, звала к себе в город Томск. Видно, сердцем писала осиротевшая мать...

Ну вот, — сказала я, возвращая Варе листок, — всё устраивается как нельзя лучше. Ты молодец, что написала.

Я не писала, — всхлипнула Варя. — Это Лева-комсорг ей написал. А я даже и не знала.

Молодец, Лева! Дурочка, ну чего же ты плачешь?— И хоть была Варя старше меня на добрых пять лет, я, как маленькую, погладила ее по голове.

Варя стойко держится в своем несчастье. Не распускается, не жалуется, разве только поплачет иногда в моем присутствии, и всё. За последнее время она заметно подурнела и осунулась. Серые глаза перестали излучать солнечные лучики, в углах пухлого рта залегли глубокие скорбные морщинки.

Варя очень добра и всегда старается найти себе дело: стирает, штопает, гладит. И что бы ни делала, делает с любовью и тщанием. Может быть, за это и любят Варю солдаты. Варя частенько меня навещает, бессознательно тянется ко мне доверчивым сердцем. И я ее очень люблю. А мои ребята относятся к Варе с ревнивым' вниманием.

Как-то Березин, из расчета деда Бахвалова, бродил по лесу в поисках подходящих жердей для обшивки пулеметных столов на запасных площадках и наткнулся на останки немецкого летчика. Разрезал парашют и принес домой большие куски шелка. Спросил меня:

— На портянки употребить или сшить что? Как думаете, товарищ младший лейтенант?

Дед Бахвалов отобрал у него сверток:

— Нашему на пеленки...

— Жестковаты, — неуверенно возразила я.

— Если с золой проварить, будут мягче батиста, — со знанием дела ответил дед и отнес шелк Варе.

Он уверен, что у Вари будет непременно сын. Ворчит на Варю:

— Что ж ты, варначка, его душишь? Ослабь ремень, дуреха! Дышать же ему, мазурику, нечем...