Валерий Брюсов. Будь мрамором

В этом моем „открытом письме“ я хочу раз и навсегда заявить следующее. Все присылаемые мне тетради стихов я читаю. (Присылаемые мне незнакомыми мне лицами рукописи прозаических произведений — не читаю.) Но читаю я эти тетради, сообразно со своими занятиями, тогда, когда у меня бывает свободное время. Иногда присланную мне тетрадь я прочитываю в тот же день, иногда через неделю, иногда только через несколько месяцев. Ставить мне какие-либо обязательные сроки для прочтения присланных рукописей, я никого не считаю вправе. Прочтя рукопись, я, в том случае, если нахожу ее неинтересной, поступаю с ней „по своему усмотрению“: так, например, я могу ее уничтожить и вовсе не обязываюсь все рукописи сберегать и хранить. Если рукопись кажется мне интересной, я тогда пишу ее автору письмо, но опять-таки не принимаю на себя обязательства непременно писать ответ, только потому, что автору пришло на мысль послать свою тетрадку мне и приложить к письму почтовую марку. Наконец, вовсе не обязуюсь я авторов всех этих рукописей и принимать у себя и вести с ними беседы. […]

Иные мне говорили прямо, что я обязан, по своему положению, читать стихи начинающих поэтов и давать им советы, что, отказываясь от этого, я поступаю неправильно (говорившие, вероятно, только из вежливости не сказали „нечестно“). Другие в письмах выражали свое крайнее негодование на то, что я еще не дал желаемого ответа, тогда как посланная ими тетрадка лежит у меня уже „целых две недели!“. Третьи авторы рукописей, которые я счел нужным просто бросить в корзину, угрожали мне, то потребуют с меня судом стоимость ее (каковую они высчитывали в несколько сот рублей). Четвертые, когда я, столь же добросовестно прочитав рукопись, столь же добросовестно извещал ее автора, что, по моему крайнему разумению, его стихи очень плохи, писали мне ответ, в котором рядом с весьма отборными ругательствами содержалось указание, что я сам поэт не то что плохой, но вообще никуда негодный, последняя бездарность, возомнившая себя поэтом. […] Продолжая получать сотни тетрадок со стихами в год (хотя ныне я не состою членом ни одной редакции), я отныне ставлю себе правилом отвечать лишь тем авторам, которые покажутся мне людьми талантливыми. Будет ли таких тетрадок в год десять или одна или ни одной, все равно остальных „дорогих друзей“, связанных со мною „сладостным союзом“, я вынужден оставить без своего ответа»^{16}.

Почему Брюсов не опубликовал его? Побоялся насмешек фельетонистов? Побоялись этого редакторы? Или потому, что все литературные дела заслонила личная трагедия — самоубийство 24 ноября 1913 года его 22-летней возлюбленной, поэтессы Надежды Львовой. Это один из самых нашумевших эпизодов жизни Брюсова — и самых превратно истолкованных.

3

Надежда Григорьевна Львова была дочерью служащего московского Почтамта, имевшего небольшой дом в Подольске. В гимназические годы состояла в подпольной большевистской организации «Союз учащихся средних учебных заведений» вместе с Ильей Эренбургом, которого приобщила к стихам Брюсова и о котором позже рассказывала Брюсову^{17}. В 1908 году окончила Екатерининскую гимназию в Москве с золотой медалью… и сразу же оказалась под арестом. «Ее судили, но тогда ей было 16 лет, и, когда она предстала в гимназической форме, скромной, застенчивой перед Судебной Палатой и ей по обвинению в революционной деятельности угрожала, по крайней мере, ссылка на поселение в Восточную Сибирь, ее защитник, один из лучших адвокатов по политическим процессам [Петр] Лидов, обосновал защиту на ее внешнем виде, инфантильности: мол, самое высшее судебное учреждение в Москве и судит… девочку. Судьи оправдали ее якобы за недостатком улик». После освобождения дочери на поруки отец отправил ее в Подольск под надзор старших братьев^{18}. В 1910 году Надежда начала писать стихи и весной 1911 года принесла их в «Русскую мысль» — по рекомендации Анны Шестеркиной (той самой!), с которой была знакома. «Я не обратил на них внимание, — вспоминал Брюсов 15 декабря 1913 года в записке „Правда о смерти Н. Г. Львовой. (Моя исповедь)“. — Она возобновила посещение осенью того же года. Тогда ее стихи заинтересовали меня. Началось знакомство, сначала чисто „литературное“»^{19}. Брюсов напечатал стихи Львовой в «Русской мысли» и рекомендовал их разным журналам. Отношение учителя к ученице закрепило «Посвящение» в «Зеркале теней»:

Мой факел старый, просмоленный,
Окрепший с ветрами в борьбе,
Когда-то молнией зажженный,
Любовно подаю тебе…

Знающие люди угадывали ее же за стихами, над которыми не было формального посвящения:

Я снова, с радостным мучением,
Готов, как в годы первых встреч,
Следить покорно за движением
Ее стыдливо-робких плеч.