Валерий Брюсов. Будь мрамором

В день рождения Брюсова Луначарский от имени коллегии Наркомпроса подал в Президиум ЦИК СССР официальное ходатайство о награждении поэта орденом Трудового Красного Знамени, упомянув, во-первых, «его выдающиеся поэтические произведения, представляющие собою несомненно бессмертный вклад в русскую поэзию» и только в-четвертых его членство в партии: «самое наличие его в наших рядах при его европейской известности является, конечно, для нас значительным политическим плюсом»^{52}. Днем раньше новость попала в газеты. «Вечерняя Москва» опросила «видных представителей советской литературы и общественности», заслуживает ли Брюсов ордена. «Видные» единодушно ответили, что не заслуживает, и с ними пришлось считаться. Кто же эти судьи? Единственный литератор-орденоносец Демьян Бедный, партийный журналист Лев Сосновский, будущий глава РАПП Леопольд Авербах, бывший акмеист, а ныне партиец и издательский работник Владимир Нарбут^{53}. Альтернативной кандидатурой называли Серафимовича: в начале года ему исполнилось 60 лет, но хлопотать за него нарком не стал.

Не берусь судить, насколько тяжело переживал Брюсов отказ в ордене, но развязные выпады были ему, конечно, неприятны. Почувствовавший себя лично уязвленным, Луначарский добился награждения юбиляра грамотой ВЦИК РСФСР с объявлением ему «благодарности Рабоче-Крестьянского Правительства» и сам составил ее текст^{54}. Он же стал почетным председателем юбилейного комитета из пятидесяти четырех человек, где Белый и Поляков-«скорпион» соседствовали с Каменевым и секретарем ЦИК СССР Енукидзе, Есенин с Немировичем-Данченко, Фриче с Пильняком^{55}.

Первое чествование устроила 16 декабря ГАХН в виде совместного заседания с ВЛХИ, Обществом любителей российской словесности, Всероссийским союзом писателей и Союзом поэтов. Луначарский председательствовал и сказал вступительное слово. Сакулин прочитал доклад «Классик символизма», Цявловский «Брюсов-пушкинист», Гроссман «Брюсов и французские символисты», Рачинский «Брюсов и ВЛХИ» (институту было официально присвоено имя основателя), Шервинский «Брюсов и Рим»^{56}. Ответную речь юбиляр начал со… спора с докладчиками, говорившими о нем, как ему показалось, в прошедшем времени: «Очень лестно и почетно быть объектом таких отпеваний, но играть роль немой тени[97] все-таки очень тяжело, особенно когда чувствуешь себя способным говорить, а не совсем еще онемелым». Это необычное для юбилея заявление несколько оживило собравшихся. А случайно проходившему в тот вечер мимо здания ГАХН, уже после заседания, Петру Зайцеву запомнилась одинокая фигура юбиляра, тщетно пытавшегося найти в холодной и слякотной ночи извозчика: об этом устроители не позаботились^{57}.

Главное торжество было на следующий день в Большом театре: доклад Луначарского, акт из переведенной Брюсовым «Федры» Расина в постановке Таирова, ставшей событием послереволюционного театра^{58}, и две сцены из «Земли» в постановке Театра Мейерхольда — специально для этого случая. Из-за грамоты ВЦИКа и речи наркома, в которой не было ничего официозного^{59}, чествование принято считать казенным и печальным. Лиля Брик вспоминала, что в ответ на дружеское поздравление Маяковского Брюсов ответил: «Спасибо, но не желаю вам такого юбилея»^{60}.

«Юбилей сумели превратить в пытку, — утверждал Асеев. — Никто из былых соратников не „удостоил“ чествовать действительно же большого поэта и крупнейшую культурно-поэтическую фигуру начала столетия. Швырявшие стулья в начале его поэтической деятельности не посмели этого сделать, конечно, теперь. Но они оставили пустыми эти стулья как знак своей мести, как символ проклятия „отступнику“ от их традиций»^{61}. «Футуристы не приветствовали из принципиально отрицательного отношения к юбилеям, — писал он в другой статье. — Буржуазия — из ненависти к его партийному билету. Интеллигенция… но ведь интеллигенция это та же критика, а как та, так и другая давно ждут случая свести счеты с не раз заушавшим ее „бесстрастным свидетелем“ ее промахов и ляпсусов. А мне в этот вечер Брюсов был дороже других»^{62}.

Говоря об отсутствующих, уместно вспомнить слова «иных уж нет, а те далече»: Горький, участие которого официально объявлялось, находился в Германии, Иванов в Баку, Волошин в Коктебеле, Сологуб и Кузмин в Петрограде, Бальмонт в эмиграции, Блок и Гумилев в мире ином. Не было Белого, недавно вернувшегося из Берлина, но был Чулков. В ложе сидел литовский посланник Балтрушайтис. Фриче заболел, Чуковский не смог приехать, Шершеневич не явился «совершенно сознательно», хотя все трое тепло поздравили Брюсова в письмах. «Как и в дни моей молодости, имя Валерий Брюсов — для меня прекрасное имя, которым все мы, пишущие, вправе гордиться», — заключил свое послание Корней Иванович^{63}.