Валерий Брюсов. Будь мрамором

«Tретья стража» отличалась столь же продуманной композицией, как и ее предшественницы. Книгу открывала очередная декларация: «Конечная цель искусства — выразить полноту души художника. Я полагаю, что задачи „нового искусства“, для объяснения которого построено столько теорий, — даровать творчеству полную свободу. Художник самовластен и в форме своих произведений, начиная с размера стиха, и во всем объеме их содержания, кончая своим взглядом на мир, на добро и зло». Особенно чеканной выглядела заключительная фраза: «Кумир Красоты столь же бездушен, как кумир Пользы». Сборник состоял из пяти разделов. Все структурные единицы имели посвящения, подчеркивавшие принадлежность автора к фаланге: «Любимцы веков» — Дурнову, «Царю северного полюса» — Коневскому, «Аганатис» — Березину (Лангу), «Сказание о разбойнике» — Полякову, «Город» — Бальмонту, «Книжка для детей»[35] — Бахману, «Картинки Крыма и моря» — Бунину, «Повторения» — Балтрушайтису.

Особенностью сборника было то, что с оригинальными стихотворениями в нем чередовались переводные, общим числом девять. Подбор авторов был столь же многозначителен, как и фаланга адресатов посвящений: Гюго, Верхарн, д’Аннунцио, Верлен, Эверс, Тристан Клингзор и Тютчев (французские стихи). Переводы не выделялись в особый раздел, как это обычно делалось, но были вкраплены в живую ткань книги среди тех оригинальных стихотворений, которым они соответствовали: «Соломон» и «Орфей» Гюго — в «Любимцах веков», «Красная шапочка» Клингзора — в «Книжке для детей». Брюсовская новация, восходящая к «Русским символистам», где так же чередовались оригинальные и переводные тексты ради достижения общего эффекта, никем не была оценена, и автор вскоре отказался от нее (исключение — один перевод из д’Аннунцио в следующем сборнике «Urbi et orbi»[36]).

Подробный, вдумчивый, местами остро критический, а потому, полагаю, наиболее интересный автору разбор книги дал Коневской в письмах от 27–28 октября и 20 ноября 1900 года^{16}. Особо поблагодарив за посвящение, он выделил поэму «Царю Северного полюса» — квинтэссенцию брюсовского нордизма^{17} — как «лучший образец Вашей поэзии». «Вам не удается, — суммировал он, — тютчевско-фетовская „пейзажная“ живопись. Ваше искусство проявляется лучше всего в героических, эротических или вполне мыслительных „раздумных“ мотивах, а также в тех темах отчасти бытовых, отчасти молитвенных, которые Вы назвали детскими. […] Вам наиболее свойственна, конечно, деятельность самобытного воображения, страсти или умозрения: воображение же у Вас — или историческое, или тайнозрительное».

Сетуя на отсутствие в сборнике «Демонов пыли», Коневской «отверг» (его выражение) такие вещи, как «Ассаргадон», «Клеопатра», «Дон Жуан», «Брань народов», «В дни запустений», «Проблеск», без которых сейчас невозможно представить Брюсова, а также наименее декадентские «Картинки Крыма и моря» и «опыты в древне-русском вкусе», включая «Сказание о разбойнике». Последнее стихотворение и включенное в «Книгу раздумий» «На новый колокол» (позднее «Сборщиков» в цикле «Песни») понравились Максиму Горькому, который откликнулся в «Нижегородском листке» на «Третью стражу» и «Горящие здания» Бальмонта. В целом его оценка была суровой, но не издевательской, что с неудовольствием отметили гонители декадентства. «Относясь к задачам поэзии более серьезно, — писал Горький, — Брюсов все же и теперь является пред читателями в одеждах странных и эксцентричных. […] Стихи Брюсова читать трудно, они шероховаты, подавлены претенциозностью и не остаются в памяти»^{18}.

Реакция критики на «Третью стражу» отличалась и от глумления над «Русскими символистами» и первым изданием «Шедевров», и от замалчивания их второго издания и «Me eum esse». Ожидаемой была брань Якубовича в «Русском богатстве». Вспомнив про «бледные ноги» и заявив по поводу новой книги, что «в содержании — чуши и дичи не оберешься», он снисходительно признал за автором «некоторое поэтическое дарование» и выделил «Сказание о разбойнике», но заключил, что «поэзия г. Брюсова лишена всякого человеческого содержания»^{19}. Ожидаемым был доброжелательный объективизм Саводника: «В произведениях Брюсова замечается явное преобладание мысли. В основе всех его стихотворений лежит какая-либо идея, иногда глубокая, иногда парадоксальная. Брюсов поэт рефлективный, но рефлексия его выражается не в сухих рассуждениях. […] По характеру творчества он из русских поэтов ближе всего напоминает Баратынского»^{20}.