Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

Валера утратил стремление понять себя, отдавшись поиску идеального образа ложного благополучия, некой роли, которую мог артистично и самозабвенно исполнять. Многие черты и поступки, которые раздражали в Витюне, теперь примерял на себя. Ставил перед собой никому непонятные цели, словно брал на слабо.

Перемены в характере Валеры заметили все, но относились к ним с отчужденным недоумением. Единственный, кто пытался вернуть «настоящего» Ободзинского, был Гольдберг. Друг искренне тревожился, стараясь не оставлять одного, потому что идеи, приходившие в голову Валере, становились все сумасброднее и рискованнее.

Как-то ранней весной ехали в турне по Сибири. Паровоз, радостно пыхтя, двигался вглубь тайги, радушная проводница разносила белье и предлагала чай, а Ободзинский тоскливо смотрел в окно. Для Гольдберга это стало неким знаком надвигающейся опасности, потому что со скукой Валера боролся довольно авантюрно.

Внезапно лицо друга стало сосредоточенно-увлеченным, Гольдберг прислушался. За приглушенным стуком колес из соседнего купе доносились обрывки разговора о приисках Ленской тайги. Несколько раз повторенное опасливым полушепотом слово «золото» заставило глаза друга загореться жадным нетерпеливым блеском. Гольдберг сразу забил тревогу:

– Стой, Валер! Даже не думай!

Однако тот уже стремительно покинул их купе, переместившись в соседнее. Оттуда донеслось его жизнерадостное:

– Привет, мужики! Не будете против компании артиста?

Как на иголках, Гольдберг слушал беседу. Постепенно радостные, шумные разговоры «за знакомство» снова перешли в осторожный шепоток. Валера смог втереться в доверие и теперь строил золотоискательские планы вместе со случайными попутчиками.

– А про Витим что думаете? Говорят в шиверах прям куски случалось находить? Даже не песок?

– Мало ли что говорят… – хмуро и недовольно буркнул кто-то, – не любит Витим чужаков. Столько народу там гибнет. Автомобили на крутых подъемах переворачиваются, а если по наледям витимским провалишься в сугроб, то намертво.

Чей-то голос вкрадчиво дополнил рассказ:

– Кореш его купил «москвич» четыреста десятый специально для этого…

Повисла пауза, которую прервало Валерино:

– И чего?

– А того. Даже из машины не выбрались, так провалились. Замерзли. Только весной их нашли и откопали.

Шепот становился тише и неразборчивее. Единственное, что различал Гольдберг, это нарастающий азарт в голосе Валеры. Друга нужно было вытаскивать. Только как? Ободзинский тепло относился к Гольдбергу, но к мнению друга редко прислушивался, если оно не совпадало с его настроением. Что он должен и может сделать, чтобы тот не вылез на следующей станции с этими пронырами, которые, судя по словечкам, совершили далеко не первую ходку? Неужели Валера не видит, с кем связался? Если и найдут золото, никто не даст с ним уйти. Тут или смерть, или тюрьма, а вовсе не богатая шальная жизнь, что внезапно примерещилась Ободзинскому.

Гольдберг вскочил и стал нервно вышагивать между спальными местами купе. Потом поднял сиденье и вытащил брезентовую сумку из-под десантного парашюта Д-5. В ней они брали в дорогу запасы спиртного и консервов. Открыл, достал бутылку портвейна, банку камчатского лосося и решительно двинулся к соседям. Ничего лучшего, чем споить Валеру и заставить проспать выход попутчиков в голову не пришло. Приход Гольдберга заставил свернуть разговоры о приисках, но так как он в душу к Валере не лез, ни от чего не отговаривал, а лишь ободряюще кивал, то первоначальное недовольство Ободзинского за вмешательство сошло на нет. Тот поверил, что Гольдберг все понял, одобряет, и радостно разрешил подливать в свой стакан.

Далеко за полдень, проснувшись и увидев, что его попутчики давно сошли, Валера осознал коварство Гольдберга. Злился, негодовал. То обиженно молчал, то разражался обличительными тирадами. Однако затем впал в апатию и надолго замолчал. Лежал, отвернувшись к стенке, пока не вышли из поезда.

Пробиравший до костей холод немного взбодрил, он даже похвастался предусмотрительно купленной новомодной китайской пихорой с синей парусинкой и меховым воротом. Несмотря на пихору Валера мерз, однако старался не дрожать. Почему-то вид коллег, зябко ежившихся в демисезонной одежде, заставлял испытывать чувство превосходства. После ухода Витюни в нем проснулся подросток, которому непременно нужно было сравнивать себя с другими и самоутверждаться. Будто уверенность в себе, бывшую частью натуры, подточил какой-то гадкий червячок. Снаружи выглядит, как столетний дуб, а внутри трухлявый пень. И, желая вернуть эту уверенность, Валера постоянно что-то доказывал то ли себе, то ли другим.

В автобусе оказалось ничуть не теплее. Деревянные сиденья и разбитая грунтовка не позволяли долго сидеть. Время от времени вставали, потом снова садились, снова вставали, поджимали под себя ноги, но никак не могли уберечь от боли пятые точки.