Валигура

– И поедут прочь, а мы их не увидим? – вставила другая. – Отец, как бы нам хотелось видеть их – хоть издалека!

Издалека!

– Что вам снится! Дети! А наш пан, если бы о том узнал!.. – сказал ксендз живо.

Престыженные дети опустили глаза и зарумянились.

– Разве уже и посмотреть на них грех? – шепнула одна.

– Их до ночи уже не будет! Они должны идти Прочь!

Прочь! – закончил ксендз, спеша домой, и не желая дальше вести такой грешный разговор.

От всех он почти так же отделывался, как от двух Халок, но что думал и планировал, в это было трудно поверить.

Само выполнение его милосердного намерения было неслыханно трудным, казалось почти невозможным, и однако, ксендз Жегота не отступал от него.

Он решил дать несчастным приют в своём домике. Дело шло о том, чтобы живая душа о том не знала. Ксендз сам должен был стоять на страже, закрыть дом и жить при жене, украдкой получать еду, запереть ворота двора.

Временами ему казалось это невозможным, потом снова – легко. Кроме Добруха, никто к нему не заглядывал, поджупана Телеша он мог обвести вокруг пальца и отвести его внимание…

Самым трудным из всего ему казалось ночное переселение той тыльной дверкой, уже не Герона, который с помощью сам мог дотащиться, но Ганса, которого нужно было нести. Довериться никому и принимать помощь людей не хотел, поэтому, пожалуй, он сам с Дзиерлой должен был взобраться на холм и вал, и ночью проскользнуть в домик. Больной бредил и громко кричал… но всё знающая Дзиерла могла ему что-нибудь дать для сна.

С этой упрямой мыслью ксендз Жегота провёл весь день, пошёл её поверить жене – потому что от неё не имел таин.

Старая пани закричала в тревоге, что, пожалуй, себя, её и всех хочет погубить.

Ксендз Жегота велел ей молчать.

Она расплакалась, и это не помогло… Сострадательному расположению к этим молокососам способствовало и то, что они были духовно связаны с рыцарским орденом, с которым пустились в экпедицию.

После долгих размышлений наконец оказалось, что его намерение не может осуществиться иначе, как с помощью Добруха. Старичок был послушный, молчаливый, но, не высовываясь за ворота гродка, в котором немцев не терпели и глубоко их презирали, разделял отвращение к ним, привитое Мшщуем. Дело было в том, чтобы склонить его во имя Божье к спасению людей. Не колебался ксендз Жегота исполнить piam fraudem и выдать ему их за итальянцев, или каких других чужеземцев.

Так и случилось. Незадолго до вечера он пошептался с ним, Добрух сначал затрясся, упирался, но, привыкший подчиняться пробощу, в конце концов сказал с покорностью, что сделает, что прикажет.

В сумерках ксендз открыто, на глазах всех, спустился с холма, неся в руке корзину, вошёл в сарай, и, не вдаваясь ни в какие объяснения и разговоры, дал потихоньку какой-то приказ Дзиерли, а Герону мнозначительно сказал:

– Делайте так, чтобы смотрящие с остроколов думали, что вы ночью отсюда прочь должны поехать. Собирайтесь как в дорогу.

– Куда? – спросил Герон.

– Делайте, как говорю, – сказал чётко ксендз, – видите, что я не желаю вам плохого, потому что не приходил бы сюда, если бы что плохое думал, зепер бы калитку и сидел в замке.

Герон на него взглянул, а ксендз добавил:

– Если бы тебе баба или я подали руку, ты поднялся бы на этот холм?

– Трудно! – ответил Лансберг. – Нога моя опухла от боли, но…

– Но если обязательно нужно?

Герон только показал головой, что сделает всё возможное.

Начались тогда, видимые с холма, на валах, приготовления к подъёму.

Вязали плащи, собирали одежду, бросали какие-то саквы в кучу. Дзиерла ходила, крутилась и, накрывшись плахтой, будто бы прощалась, кланялась, собираясь назад в крепость. Видели её, идущую на холм…

Тем временем опустились сумерки, ксендз вернулся и рассказал, что из ближайшего монастыря должны прибыть люди за больными и забрать.

Любопытные успокоились и отошли от остроколов, потому что также наступающая ночь не позволяла ничего видеть.

Дело милосердия было настоящим чудом. Ксендз Жегота должен был ждать, пока все лягут спать, обойти гродек с той стороны, закрыть собак. И только когда всё это проделал, с Добрухом, с великими предосторожностями, чтобы никто их не видел и не слышал, спустился вниз.

Гансу, правда, Дзиерла дала напиток, чтобы уснул. Когда он спал, казалось, что он столько потерял крови, что в нём уже жизни не было. Сам ксендз Жегота с Добрухом положили его на притовленные носилки. Они очень беспокоились, влезут ли носилки в тесную дверку в гродке.

Дзиерла, держа под руку Герона, которого не покидало хорошее настроение, помогала ему медленно взбираться на верх.

У несущих и идущих дело продвигалось нелегко; те, уставшие, должны были часто отдыхать, а Герон, чтобы не кричать, затыкал себе рукой рот… и сил ему также не хватало, хоть на бабу опирался…

Этот подъём на крутой холм, казалось, продолжался века, дверка как бы специально отдалялась. Когда остановились рядом с ней и нужно её было отворить, Ганс, носилки которого закачались, когда их ставили на землю, проснулся и начал бормотать. Дзиерла была вынуждена бежать, чтобы погрузить его в сон.