Валигура

В самой дверке носилки, слишком широкие для неё, должны были наклонять, так что неподвижного Ганса, чтобы не скотился, придерживали.

Едва, наконец, снова закрыв вход, пошли стороной к дому ксендза, ступая как можно тише, когда запертые псы почуяли запах чужого и страшно залаяли. Нужно было спешить, чтобы не проснулись стражники и не пошли в ту сторону.

Герон, уже наполовину бессознательный от боли, едва волочился, так, что, дойдя до огорождения, должен был опереться на него и отдохнуть. Однако же, несмотря на эти трудности, ксендзу чудесно удалось, не обратив ничьего внимания, привести больных к себе, и, когда на следующий день любопытные заглянули в сарай, ничего уже в нём не было видно, только остатки соломы, погасший огонь и недогоревшие головни.

Поджупан Телеш, простодушный человек, который не допускал даже, чтобы в доверенном ему гроде могло произойти что-нибудь из ряда вон выходящее, встретив утром ксендза Жеготу, объявил ему, что, слава Богу, немцев черти взяли и в сарае уже нет их и следа.

Ксендз Жегота выслушал новость с заметным равнодушием.

– Нашему пану даже и говорить, и доносить не нужно, что тут какие-то немцы были, – прибавил Телеш, – потому что и на вас бы очень разгневался, что им сарай предоставили.

В гродке внешне ничего не изменилось. Дзиерла только сказала, что должна идти за травами и грибами и, наверное, её долго не будет. Паробки, посредницей которых в отношении с девушками она была, непомерно расстроились, что покинула их, и просили вернуться… Она исчезла потом, но в действительности сидела всё время при больном Гансе.

Ксендз Жегота говорил, что ему в усадьбе грустно было одному, и переехал к семье, а ворота колышком подпёрли. Дом только стоял будто бы пустошью. Проскальзывали в него и выскальзывали ночами, когда живой души не было.

Герону и Гансу, запертым как в тюрьме, всего было вдоволь, что касается первых потребностей жизни. Поначалу им было даже хорошо, и Герон радовался, что чудесно избежали опасности. Нога его при уходе Дзиерлы за ней, начинала заживать чрезвычайно быстро и счастливо; даже Ганс через несколько дней, хоть ослабевший и похудевший, пришёл в себя, тяжёлая рана требовала больше времени, чтобы полностью зажить, но баба ручалась, смеясь, что на свадьбу этой ногой будет выкручивать так, словно кабан её не вкусил.

По мере того как возвращалось здоровье, обоим немцам начинало становиться ужасно скучно. Ксендз для разговора на ломаном немецком языке появлялся редко, с бабой не могли разговоривать, только жестами, и хотя Герон и этим образом себя и её побуждал к смеху, не хватало этого для развлечения. Привыкших к шумной жизни в лагерях, на охотах, в немецких бургах, эта тишина и тюремная теснота, недостаток людских лиц, свободы, жестоко донимала.

Герон, как только начал ходить с палкой, не высидел в избе; несмотря на запрет, он выскользнул на дворик и выглядывал через щели забора, опоясывающего его, хотя чаще всего видел только хвосты псов или проезжающих коней.

Когда Ганс почувствовал улучшение, Дзиерла, которой также было скучно сидеть взаперти, сделала вид, что вернулась из лесов, и, не сидя уже постоянно при больных, только иногда заходила к ним, принося еду и лекарства.

Несмотря на самую большую осторожность около дома, чтобы не открылось дело милосердия, над последствиями которого дрожал, думая, ксендз Жегота, – хождение в пустой дом, суета при нём не могли ускользнуть от человеческого внимания. О чём-то догадывались, шептались.

Только один поджупан Телеш, человек спокойный и слепой, даже если бы увидел что-то подозрительное, собственным глазам бы не поверил. Такого дерзкого деяния невозможно ему было допустить и подозревать ксендза, которого он уважал.

Возвращающуюся из лесов Дзиерлу все её приятели и те, что в ней нуждались, радостно приветствовали. Старуха со своими сплетнями, сказками, песенками была для них единственным развлечением в этой пустыне.

Обе Халки, которым без отца было грустно, сразу приказали позвать её к себе. Она должна была поведать им, что видела в лесу, что слышала по свету, и что ей в голову пришло.

Дзиерла, когда ей не хватало правды, умела заменять её удивительнейшими вымыслами.

Слушая её, можно было подумать, что видела вещи, которые иным смертным не были доступны. Описывала птиц с таким чудесным опереньем, каких глаз человеческий не видел, повторяла свои беседы с созданиями, которые говорили с ней нечеловеческим языком, для неё отворялась земля и показывала сокровища, какие скрывались в её лоне.

Притом, даже рассказывая очень страшные вещи, всегда так умела их вывернуть, что вызывали улыбочку, и сама принимала весело то, что жизнь приносила.

Неизвестно как, однажды вечером начался разговор о тех раненых немцах, которые лежали в сарае. Халки знали, что Дзиерла была при них, начали настаивать, просить, чтобы им их описала, – в действительности ли такие страшные были эти создания, как отец о них рассказывал.

Старуха же почти влюбилась в двух юношей, ухаживая за ними, особенно в Герона, который, как она, хоть стонал, а имел на устах улыбку.