Валис

Остается, однако, один интересный момент: персы идентифицировали Грааль с дохристианским lapis exilix, что означает «магический кристалл». Кристалл этот позднее обнаруживается в герметической алхимии в качестве агента, при помощи которого происходят человеческие метаморфозы. В соответствии с Лошадниковой концепцией межвидового симбиоза, человек был соединен с Зеброй, или Логосом, или плазматом, дабы получился гомоплазмат. Толстяк верил, что сам он вступил в симбиоз с Зеброй, превратившись таким образом именно в то существо, которое мечтали создать герметические алхимики. Тогда становится совершенно понятным его стремление отправиться на поиски Грааля – это были бы поиски друга, себя самого и дома родного.

В роли злого волшебника Клингзора выступил Кевин, он постоянно высмеивал идеалистические устремления Толстяка. По Кевину, Толстяк просто сексуально озабочен. Он считал, что в Лошаднике Танатос – смерть – борется с Эросом, однако, по определению Кевина, Эрос – вовсе не жизнь, а желание затащить кого-нибудь в койку. Может, он был и недалек от истины: я имею в виду диалектическую борьбу, происходящую в голове Толстяка. Одна часть Лошадника стремилась умереть, другая жаждала жить. Танатос способен принимать любую форму, он может убить Эроса, а потом притвориться им. Как только Танатос проделывает с вами такой фокус, вы попадаете в большие неприятности: думаете, что вами движет Эрос, а на самом деле это замаскировавшийся Танатос.

Я очень надеялся, что Толстяк не угодил в такую ловушку, надеялся, что его желание искать и найти Спасителя имеет своей природой Эрос.

Истинный Спаситель – или истинный Бог – несет с собой жизнь, Он сам жизнь. Любой «спаситель», или «бог», который несет смерть, – на самом деле Танатос в обличье Спасителя. Вот почему Иисус показал себя истинным Спасителем – хотя и не желал открывать себя, – когда совершал чудеса исцеления. Но люди-то понимали, на что указывают эти чудеса. В самом конце Ветхого Завета есть чудесный отрывок, проясняющий дело. Господь говорит: «А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные».

В некотором смысле Толстяк надеялся, что Спаситель излечит все, что заболело, и починит то, что сломалось. В глубине души он надеялся, что смерть Глории можно каким-то образом исправить. Вот почему нескончаемые страдания Шерри, ее прогрессирующий рак сбивали Толстяка с толку и подрывали основы его веры. В соответствии с устройством вещей, описанным в его экзегезе и основанном на личном контакте Толстяка с Богом, Шерри должна бы была идти на поправку.

Толстяк пытался осмыслить многое. Хотя технически он понимал, почему у Шерри рак, душой смириться с этим Толстяк не мог. Собственно, он не мог принять и тот факт, что Христос, Сын Божий, был распят. Страдания и боль не имели для Толстяка смысла, поскольку не вписывались в его великую теорию. Единственный вывод, к которому он смог прийти, состоял в том, что все эти ужасы происходят исключительно из-за иррациональности Вселенной и представляют собой публичное оскорбление здравого смысла.

Вне всякого сомнения, Толстяк весьма серьезно подошел к поставленной перед ним задаче. Он поприжался и накопил почти двадцать тысяч долларов.

– Не смейся над ним, – попросил я как-то Кевина. – Для него это очень важно.

– Для меня тоже важно от души кого-нибудь оттрахать, – с обычным своим цинизмом заявил Кевин.

– Да брось ты! – сказал я. – Вовсе не смешно.

Кевин в ответ только ухмыльнулся.

А через неделю умерла Шерри.

Как я и предсказывал, теперь на совести Толстяка оказались две смерти. Он не смог спасти ни одну из девушек. Если вы Атлас, то должны нести тяжелую ношу – выроните ее, и пострадает множество людей; целый мир людей, целый мир страдания. Не физически, но морально Толстяк теперь взвалил на себя этот груз. Привязанные к нему два трупа умоляли о спасении, умоляли, несмотря на то что уже мертвы. Мольбы мертвых – ужасная штука. Лучше бы их не слышать.

Я боялся только, чтобы Толстяк вновь не впал в суицидальное настроение и после очередной неудачной попытки самоубийства не угодил в психушку.

Заехав к Толстяку, я, к большому своему удивлению, обнаружил его совершенно спокойным.

– Я отправляюсь, – сообщил он мне.

– На поиски?

– Точно.

– Куда?

– Пока не знаю. Начну, а там Зебра меня направит.

У меня не было повода отговаривать Толстяка – что я мог предложить взамен? Тосковать в квартирке, где они с Шерри когда-то жили? Слушать издевки Кевина? Хуже, ему пришлось бы выслушивать болтовню Дэвида насчет того, как «Господь и зло обращает в добро».

Если что и могло загнать Толстяка обратно в палату, обитую резиной, так это попадание под перекрестный огонь Кевина и Дэвида: тупое ханжество против циничной жестокости.

Что добавить? Смерть Шерри и меня застала врасплох. Меня словно на детали разобрали, как игрушку, которую разломали и положили обломки в веселенькой раскраски упаковку, откуда когда-то извлекли.

Я хотел сказать: «Возьми меня с собой, Толстяк. Покажи мне путь домой».