Вальхен

— Дети, не ссорьтесь! — засмеялась Валентина, сглаживая неловкость. — Басти прав: я немного устала. Можно я теперь пойду к себе? — Она встала и потянулась за своими вещами.

— Я провожу. — Тиль встал и не позволил ей взять сумку.

Лизбет и Себастьян крепко обняли Валентину и пожелали спокойной ночи. Лиз не удержалась и опять всплакнула:

— Я всё ещё не верю, что моя Вальхен с нами!

— Завтра увидишь! Отпусти уже человека! — Басти оттеснил сестру и ещё раз обнял Валентину.

Тиль взял её за локоть:

— Пойдём. Тебе и правда надо отдохнуть.

Они стояли перед дверью номера, не решаясь расстаться, не решаясь даже что-то сказать. Будто и не было этих лет. Будто они снова стали юными и робкими, как на первом свидании. На том самом, когда Тиль впервые пригласил Валю прогуляться вечером к реке — вдвоём.

Хлопнула рама в коридоре, ворвался вечерний ветер — принёс с собой острый запах моря, распушил Валины волосы. Оба вздрогнули. Тиль протянул руку и зацепил пальцем завиток.

— А косы нет… — улыбнулся он одними губами. Глаза смотрели смущённо и тревожно. — Ты правда устала? Или я могу пригласить тебя погулять? Реки здесь нет? К морю?

— Давай забросим сумку в номер и пойдём гулять. — Валентина улыбнулась. — И река есть. В горах. Здесь у моря вечером красиво. Только шумно. Как это по-немецки? Высокий сезон? Полный город туристов. И ужасная музыка на набережной.

— Найдём уголок потише? Ты знаешь город?

— Найдём, да…

Уже затихла и опустела набережная, чёрная южная ночь почти не позволяла видеть глаза и даже лица, а они всё сидели на каких-то тёплых камнях дальнего дикого пляжа. То подолгу молчали, держась за руки, как в юности, то говорили без остановки, взахлёб, выговаривая всю свою жизнь, все свои радости и горести.

— Она была хорошая женщина, моя жена. На тебя похожа. Внешне. Но очень… как бы это сказать понятно… очень немка. Правильная, сдержанная, аккуратная, хозяйственная. Она была на десять лет моложе меня и хотела делать карьеру. И не хотела детей. В шестидесятые это у нас было очень популярно: женщина может делать карьеру, и нельзя запирать её в кухне… Я и не собирался запирать, но детей хотел. А ей было нужно сразу всё — карьера, светская жизнь, положение жены молодого профессора, только не дети. В конце концов обоим это надоело, и мы разошлись. Через десять лет. Мирно разошлись. Я остался со своей химией, а она — со своей карьерой модного журналиста.

— И что, ты больше не женился?

— Не сложилось как-то. Жениться просто ради женитьбы больше не хотелось, а влюбиться настолько, чтобы что-то менять в жизни ради другого человека… не случилось. Я и женился-то, когда мне уже тридцать два было. А развёлся — и вовсе за сорок. Так и живу в обнимку с наукой. …Ты уехала, и я, знаешь, учиться стал как сумасшедший. Помнишь, когда война кончилась, мне уже девятнадцать было, а за спиной — восемь классов народной школы. Как только стало возможно, я бросился навёрстывать. Школу экстерном закончил, в университет поступил, диссертацию защитил. Работал параллельно. Теперь вот лабораторией руковожу.

— Какой?

— Лекарства разрабатываем. Новые. И преподаю. У меня хороший дом, хотя по нашим меркам — маленький, есть приходящая домработница и золотистый ретривер. Старый уже.

— Ретривер? Это кто?

— Собака такая. Большая, добрая, с висячими ушами. Ты наверняка знаешь таких, просто могла слово немецкое не слышать. Я Зигфрида уже взрослым взял, когда его со службы списали. Он служил на таможне — наркотики искал… а какой-то гад прыснул ему в нос перечным баллончиком, и он нюх потерял. Вот мне и предложили молодого умного пса. Мы подружились.

— А! Поняла. Рет-ри-вер, — произнесла Валя по-русски. — У нас эти собаки тоже так называются. А у меня две собаки… как это… без породы.

— Дворняги?

— Да, так… А больше никого. Я детей иметь не могла. Горевала очень об этом. Но муж ни разу… плохо не сказал, не обижался. Понимал, что война — она никого не щадила.

— Почему — война?

— Я домой добиралась из Германии и застудилась сильно. Нас тогда американцы из лагерей для перемещённых лиц в своей зоне довозили до советского фильтрационного лагеря на границе. В хороших вагонах везли, с бельём, с отоплением, с чаем, не то что в сорок втором… Кормили нормально. А дальше в фильтрационном лагере страшно было: опять проверки, допросы… А потом надо было ждать, когда эшелон в наши края пойдёт, или — добирайтесь сами как знаете. Мы с Наташей не стали сидеть в лагере. Очень уж домой хотелось. Как документы получили, так и бросились в дорогу. Добирались… на чём могли. Часть пути ехали на открытых платформах с углём. Октябрь на дворе. Холодно. А мы влезли на кучи угля, укрылись… этим… как называется… чем уголь закрывают…

— Брезентом?

— Да, наверное, так… и держимся изо всех сил, чтобы не сдуло. Километров триста так проехали. Вылезали — смех один — чумазые, чёрные, лохматые, как черти! Ели — что с собой было, что меняли на станциях на американский табак из пайков: хлеб, яблоки какие-то… не помню уж. Вот и застудилась. А дома не до лечения было.

Тиль не заметил, что изо всех сил сжимает Валины руки.