Вальхен

«Голубая чашка»! — обрадовалась Валя любимому рассказу. Отложив незнакомую пока «Школу», она погрузилась во много раз читанную историю и забыла про войну, тревожащие мысли и голодный желудок.

…А потом был вечер. И луна и звёзды.

Долго втроём сидели мы в саду, под спелой вишней, и Маруся нам рассказывала, где была, что делала и что видела.

А уж Светланкин рассказ затянулся бы, вероятно, до полуночи, если бы Маруся не спохватилась и не погнала её спать.

— Ну что?! — забирая с собой сонного котёнка, спросила меня хитрая Светланка. — А разве теперь у нас жизнь плохая?

…Валя с мамой уже улеглись, когда из прихожей донеслись голоса и топот — это вернулись офицер и денщик. Постепенно всё затихло. Город спал.

Рождественская ночь, рождественское утро

Оглушительный взрыв раздался далеко за полночь. Зазвенели стёкла в домах, следом заревели паровозные гудки. В комнатах вскочили немцы и через минуту с руганью и криками вылетели из квартиры, грохоча сапогами. Перепуганные мать и дочь отодвинули плотную штору и пытались что-то рассмотреть. Но в окно кухни, выходящее во внутренний двор, можно было увидеть только зарево и клубы серого дыма на фоне тёмного зимнего неба. Фашисты, которых много стояло в квартирах этого дома, спешно выскакивали из разных дверей и бежали на улицу. Топот немецких сапог по булыжнику и отрывистые возгласы гулко отдавались между стенами во мраке двора, усиливая всеобщий страх.

Когда двор опустел, Анна Николаевна оделась.

— Сиди тут и не высовывайся. Пока все умчались, я выйду посмотрю.

Валя сидела в темноте. Ей было страшно, но глубоко в душе тихонько звенело что-то вроде надежды: а вдруг это наши наступают, вдруг отобьют город, прогонят фашистов. Она влезла на табурет, приоткрыла форточку, прислушалась. Больше не слыхать ни выстрелов, ни взрывов… Стоять у окна стало холодно, Валя закрыла форточку, плотно задёрнула затемнение и, закутавшись в одеяло, стала ждать маму.

Казалось, прошли часы, прежде чем Анна Николаевна вернулась. Девочка выскочила ей навстречу.

— Куда в одной рубашке?! Иди назад. Я сейчас… — Мать сняла пальто и платок, сбросила тёплые боты и прошла в кухню. — Горит где-то у вокзала. Сильно горит. Наверное, потому и гудели паровозы. Немцы ведь ночью тоже грузы гонят по железке. Но самый большой шум в центре, где управа. Туда какие-то машины едут. Я далеко не пошла. Комендантский час всё-таки. Но похоже, что рвануло там.

— Мам, это не наши? Не наступление?

— Нет, моя дорогая, это точно не оно. Может, диверсия, конечно, а может, сами по пьяни что-то подожгли. Утром узнаем. Давай постараемся ещё поспать. — Мама легла, обняв придвинувшуюся к ней Валю. — Думай о хорошем. О папе, о Мише, о том, как будет, когда настанет мир. Представь, как мы будем следующий Новый год встречать все вместе и без войны.

Они уже привыкли спать на полу на разложенных матрасах — жестковато и пол холодный, но терпимо. Сейчас Вале даже нравилось, что матрасы сдвинуты вплотную, что ей, совсем взрослой девочке, можно вот так прижаться к маме и тихонько лежать, засыпая под её тёплой рукой, где так хорошо и спокойно, — как маленькой.

Декабрьское утро, хмурое и серое, наступало медленно. Валя с мамой встали, привычно скатали постели, убрав их в угол кухни, позавтракали хлебом и кипятком в тишине — немцы ещё не возвращались. Анна Николаевна раздумывала, брать ли Валю с собой в город — нужно сходить в слободку к Петру Сергеевичу — или оставить её дома, а может быть, отправить к севастопольцам, у которых немцы не живут. Неизвестно, что страшнее. Сегодня в городе не будет спокойно: кто знает, что там взорвалось и что за этим последует.