Вальхен

Пока Валя наводила порядок в кухне, Анна Николаевна зашла в комнаты, чтобы посмотреть, не нужно ли что-то прибрать: не дай бог, придут немцы в их отсутствие и будут недовольны. Лучше их не раздражать. Подмела замусоренный пол, отнесла Вале стаканы и миски — помыть. С любопытством посмотрела на фотографии, развешанные на ветках и прислонённые к вазе. Мирные, весёлые снимки. Вот Дитрих с женой и детьми на какой-то полянке. И он, и мальчик — в шортах до колен, жена в сарафане, малыш в забавной одёжке — то ли мальчик, то ли девочка, не поймёшь. Смеющиеся простые крестьянские физиономии. Вот чьи-то дети на празднике около ёлки. Холёная, хорошо одетая женщина с нарядной причёской стоит возле камина — будто с картинки модного журнала. А вот это переводчик — в штатском, в обнимку с двумя пожилыми людьми, видимо родителями, — на фоне необычного дома, белого с тёмными перекрещёнными балками на стенах. Анна Николаевна видела такие строения в книгах. Мощённая булыжником мостовая узенькой старинной улицы, мир и покой, умные улыбчивые лица хорошо образованных людей.

Анна Николаевна вздохнула, подумав о контрасте этих фотографий с тем, где сейчас её муж и сын и что делают здесь герои снимков, но не позволила себе углубляться в переживания и быстро закончила уборку.

— Валюш, я пойду к Петру Сергеевичу, а ты иди-ка к севастопольцам и жди меня там, не стоит тебе со мной ходить.

— Ма-ам! Ну почему? Я хочу с тобой. Я же вчера ходила, и ничего.

— Валь, бог знает, что сегодня будет в городе. Так спокойнее.

— Я боюсь без тебя.

— Хорошо, я тебя доведу, — строго сказала мать, — сдам с рук на руки и уйду. Мне одной сегодня спокойнее будет. Кстати, на улице жутко холодно.

Раз у мамы такой голос — спорить бесполезно, Валя вздохнула и пошла одеваться. Анна Николаевна сложила в матерчатую сумку кулёк с остатками пшена, запас липового цвета, насушенного ещё до войны, и большой старинный термос, хранившийся в семье с дореволюционных времён, — с немецкими надписями, штампом «1911» и узором на металлическом корпусе. Вале дала буханочку хлеба, завёрнутую в серую бумагу, — севастопольцам отнести.

Они вышли из дома и, оглядываясь, осторожно пошли по тихим переулкам, где меньше риска нарваться на патруль. Из двора за высоким глинобитным забором, где жили Зоя и её родные — Аделаида с Софией, напомнила себе Валя, — доносился крик многих голосов. С улицы ничего видно не было. Валя с матерью замерли, потом Анна Николаевна жестом велела Вале остаться на месте, а сама осторожно подошла к распахнутой калитке. Человек пять-шесть столпились вокруг немолодого крепкого мужика с повязкой квартального старосты на рукаве. Остальные обитатели двора опасливо выглядывали из-за полуприкрытых занавесками окон.

— Приказано забрать одного человека с каждого ква́ртала! — перекрикивал всех староста. — Не знаю зачем. Мне не докладают. Если не пойдёт один, придёт патруль и заберёт всех!

Люди продолжали кричать все сразу, напуганные дети плакали. Анна Николаевна с облегчением увидела, что Зои, Розы и Шушаны во дворе нет.

— А ну, бабы, — молчать! — гаркнул староста, и на его крик прибежал из двора напротив румынский солдат с винтовкой. Валя едва успела спрятаться за угол. Анна Николаевна отпрянула в сторону за открытую калитку.

Солдат, недолго думая, схватил первого попавшегося старика и, погрозив остальным винтовкой, погнал мужчину на улицу. Люди затихли. Лишь когда топот сапог по булыжной мостовой стал не слышен, громко и отчаянно горько закричала на незнакомом языке пожилая женщина. Остальные в подавленном молчании расходились по комнатам. Только парнишка лет пятнадцати что-то тихо говорил, обняв бабушку, поглаживал её по плечам, как ребёнка, давая выплакать, откричать их общее горе.

Анна Николаевна сделала знак Вале, и они вошли во двор. Ни один человек не обратил на них внимания, ни одна занавеска не шевельнулась на окнах. Всё будто вымерло. В этой тишине отдавался эхом одинокий, гортанно причитающий голос. На стук в дверь никто не отозвался. Валя подёргала ручку: закрыто.

— Нету их, — сказал парень, всё ещё обнимавший женщину. — Бабушка рано утром с ними разговаривала: тётя Зоя сказала, они куда-то далеко пойдут, чтобы до темноты вернуться.

Анна Николаевна вздохнула.

— Ну что ж делать… тогда, Валюш, мы с тобой идём вместе. — Они, прощаясь, кивнули парню и вышли на улицу. — Знаешь что, пойдём-ка мы через курортную зону. Дорога длиннее, но там, может, поспокойнее, чем в центре.

Осторожно, переулками, опасаясь новой облавы, они вышли из старого города, пересекли главную улицу, ведущую к базару, — обычно довольно оживлённую, а сейчас пустую, и пошли вдоль моря. На набережной, продуваемой холодным морским ветром, было сыро и зябко.

В старом городе тише и будто теплее, подумалось Вале. Она шла, а в ушах у неё всё ещё стоял крик этой женщины и гулкая тишина двора.

— Мам, а на каком языке этот парень с бабушкой говорил? — вдруг спросила она. — Это не татарский. Крымчакский, что ли?

— Это караимский. Ты не слышала никогда?

— Не слышала. Ребята-караимы с нами по-русски разговаривают.