Валленштейн

Барберци, ласково улыбаясь, окинул томным, словно у влюблённой женщины, и каким-то жадным взглядом сильную фигуру рыцаря, сидящего на крышке гроба в неуклюжей позе, и подал знак палачу. Тотчас деревянный молоток с глухим стуком вогнал клин в паз почти до самого конца. Валленштейн чуть не завыл от дикой боли, но, собравшись с духом, лишь скрипнул зубами.

Епископ продолжал улыбаться и, показывая членам трибунала холёной, маленькой, как у женщины, рукой в сторону корчащегося от боли узника, который тем не менее не издавал ни звука, произнёс с нескрываемой горечью:

— Вот она, гордыня, навеваемая самим дьяволом, вот — дьявольское искушение, не дающее грешнику смириться со своей судьбой даже в таком незавидном положении.

Остальные доминиканцы согласно закивали тщательно выбритыми тонзурами, с видимым удовольствием взирая на свою жертву.

— Если бы ты только знал, сын мой, как мне жалко тебя, как невыносимо взирать на то, что происходит с тобой. Но увы! Я рад был бы тебе помочь спастись от телесных мук, однако поверь мне, что потеря бессмертной души — гораздо большая утрата, чем потеря какой-то незначительной части бренного тела, например, ног. Поверь, я стараюсь для тебя, для твоего же блага, и то, что сейчас будет сделано, принесёт тебе только пользу, — произнёс епископ, с состраданием глядя на Валленштейна, и, резко сменив ласковый тон, отдал приказ палачу: — Нужно полностью стреножить этого несчастного, ибо необходимо навсегда сломать не только его кости, но и его гордыню. Приступай, сын мой, и чем быстрее, тем лучше!

Палача не надо было подгонять. Он тотчас выбрал самые большие клинья и слегка вогнал их в пазы колодок на ногах узника, теперь оставалось нанести несколько точных сильных ударов тяжёлым деревянным молотком, чтобы ноги рыцаря превратились в месиво из мяса и осколков раздробленных костей. Козимо Верди, скаля зубы в радостной улыбке, уже замахнулся своим молотком, но внезапно в застенок вбежал запыхавшийся послушник ордена Святого Доминика и взволнованно воскликнул:

— Его преосвященство, кардинал Людовици[10] уже здесь!

Епископ Барберци недовольно поморщился — ещё не хватало здесь иезуитов, — но в последний момент успел дать знак палачу, чтобы тот остановил физическое воздействие на подследственного. Поиск истины откладывался на неопределённое время. С суровым фанатиком и аскетом кардиналом Людовици шутки были плохи, ибо он со своей иезуитской братией имел прямой доступ к самому Всесвятейшему Понтифику[11].

Вскоре в коридоре послышались тяжёлые шаги ног, обутых в деревянные сандалии, и чеканная поступь, сопровождаемая характерным звоном шпор. В застенок ввалились двое рослых монахов-иезуитов в кожаных широкополых шляпах, в чёрных сутанах, напоминающих светское платье, и в высоких кавалерийских ботфортах. Оба монаха были при шпагах и при пистолетах. Они немедленно заняли позицию по обеим сторонам двери. Осторожно переступив голыми ногами, обутыми в простые деревянные сандалии, через порог и придерживая полу красной сутаны, в застенок вошёл сам кардинал Людовици. Его сопровождал коадъютор[12] духовного посвящения ордена иезуитов Муцио Вителески. За их спинами мелькнули ещё четверо монахов-иезуитов, похожих скорее на солдат, чем на служителей церкви. Они остались снаружи, прикрыв дверь за своим патроном.

Члены трибунала при появлении кардинала и его грозной свиты невольно привстали с мест, оказывая должное почтение к одному из высших иерархов католической церкви.

— Слава Иисусу, — приветствовал всех присутствующих кардинал. — Благословен Господь, открывший нам истину в этом свете, — проговорил он и изящным жестом тонкой руки благословил всех.

Епископу и остальным членам трибунала ничего не оставалось, как склониться в глубоком поклоне.

Кардинал, окинув беглым взглядом застенок и недолго задержавшись на палаче и его жертве, слегка улыбнулся и произнёс почти без всякого выражения:

— Однако я вижу, что следствие продвигается довольно успешно и явно идёт к концу. Для его завершения достаточно лишь нескольких ударов молотка, и истина восторжествует. Как хорошо, что подследственный в состоянии давать показания. Не так ли?

— Ваше высокопреосвященство, мы действительно далеко продвинулись, совершая это богоугодное дело, — подтвердил епископ, с трудом сдерживая раздражение.

— Замечательно, я в этом ничуть не сомневался, — по тонким губам кардинала скользнула ироническая улыбка. — В таком случае мне остаётся лишь убедиться в этом лично, после чего вы сможете передать подследственного в руки светской власти для последующего аутодафе[13] и сожжения на костре. Если же этот несчастный раскается и отречётся от заблуждений, на него будет наложена соответствующая епитимия, и он будет отпущен с миром замаливать свои грехи.

— Ваше высокопреосвященство, этот упрямый нечестивец настолько погряз в своих еретических заблуждениях, что не желает даже слышать о покаянии, — процедил епископ сквозь зубы.