Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

— Вот я сейчас сказал, Теодор Гэртнер ушел от нас. Видишь ли, это просто довольно расхожее и несколько напыщенное выражение, а можно сказать иначе: кто-то покончил со своим прошлым, решил стать другим человеком. Считай, что я именно это имел в виду.

Я запротестовал с таким жаром, какого сам не ожидал:

— Нет, неправда! Твоя душа, глубинная сущность ничуть не изменилась, боже упаси! Но теперь она мне будто незнакома, я не узнаю Теодора Гэртнера, ничего не осталось от прежнего неутомимого исследователя, заклятого врага всевозможных сверхъестественных явлений, всяческой мистики! Нет того Гэртнера, который с такой радостью разоблачал затхлые суеверия и непрошибаемое тупоумие, если оппоненты, рассуждая о материальном мире, оставляли хотя бы крохотную лазейку для явлений, якобы непознаваемых разумом, или осмеливались утверждать, мол, сущность природы как таковая непостижима. А твой взор, взор того, кто сейчас сидит передо мной, неуклонно и твердо устремлен к первопричине, о да, к первопричине всех вещей, и в словах, которые я от тебя услышал, со всей определенностью прозвучала приверженность мистике! Здесь нет Теодора Гэртнера, ты — не он, но ты друг, мой старый, добрый друг, которого я просто не могу называть прежним именем.

— Воля твоя, ничего не имею против, — спокойно ответил гость.

И его твердый взгляд, устремленный в мои глаза, пронизал меня насквозь, проник, казалось, в непостижимую глубину души, и медленно, мучительно медленно во мне всплыло неясное воспоминание о невообразимо далеком, давно забытом прошлом, я не мог бы сказать, что за картины явились — то ли сновидения минувшей ночи, то ли ожившие воспоминания о череде неких событий, происходивших сотни лет тому назад.

А Гэртнер невозмутимо продолжал:

— Поскольку ты помогаешь мне тем, что сам стараешься рассеять свои сомнения, я, пожалуй, попробую объяснить некоторые вещи более кратко и упрощенно, чем требовалось бы в ином случае… Мы с тобой старые друзья! Так оно и есть. Однако «доктор Теодор Гэртнер», твой бывший университетский товарищ, приятель, с которым ты дружил в студенческие годы, здесь ни при чем. Мы с полным правом можем сказать: он умер. И ты с полным правом утверждаешь, что я — другой. Кто же я? Садовник^{79}.

«Ты сменил профессию?» — чуть было не спросил я, но вовремя спохватился, что вопрос снова выдаст мою несообразительность. Гость проигнорировал мое смущение и продолжал:

— Труды в саду научили меня выращивать розы, выращивать и облагораживать. Искусство мое называется окулировка. Твой друг был крепким дичком, подвоем; тот же, кого ты сейчас видишь перед собой, — привой, иначе «глазок». Подвой, дикое растение, давно отцвел, и тот, кого когда-то родила на свет моя матушка, давно сгинул в море бесконечных превращений. Дичок, к которому я, привой, привит, или, если угодно, чье тело я теперь ношу как платье, был рожден на свет другой матерью и это другой человек, бывший студент-химик по имени Теодор Гэртнер, твой друг юности, а его душа до времени познала могилу.

По моей спине пробежал озноб. Загадочная речь, не менее загадочный гость, спокойно глядевший на меня…

— Почему ты пришел? — вырвалось у меня.

— Потому что настало время, — ответил он, словно о самой простой на свете вещи, и добавил с улыбкой: — Я всегда прихожу, если кому-то нужен.

— Так ты, значит, уже не химик, — я говорил невпопад, забыв о всякой логике и связности, — и уже не?..

— Всегда, даже когда я был твоим другом Теодором Гэртнером, который с высокомерием невежды презирал тайны королевского искусства, я был и поныне остаюсь алхимиком.

— Не может быть! Алхимиком? Да ведь раньше ты…

— Раньше? Я?

Тут я опомнился — ведь тот, кто был моим земным другом Теодором Гэртнером, мертв.

А «другой Гэртнер» продолжал:

— Может быть, тебе доводилось слышать, что на свете всегда были недоучки и были мастера. Алхимия, думаешь ты, это нечто сомнительное, фокусы средневековых шарлатанов и очковтирателей. Однако этой лженауке обязана своим блестящим развитием современная химия, успехами которой так простодушно гордился твой друг Теодор. Те, кто считались шарлатанами в мрачном Средневековье, нынче преуспели и заняли университетские кафедры… Но мы, члены братства «Золотой розы»^{80}, никогда не стремились разложить материю на составляющие, отдалить смертный час и потворствовать людской алчности, поставляя ей злосчастное золото. Мы остались теми, кем были всегда, — тружениками во имя вечной жизни.

И опять я вздрогнул, как от болезненного укола, — в душе шевельнулось неизъяснимое, ускользающее воспоминание из дальних, дальних времен, но понять, что это, зачем явилось и куда зовет, было выше моих сил. Удержавшись от готового сорваться вопроса, я молча кивнул. Гость заметил мои колебания, и снова промелькнула на его лице странная улыбка.