Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

«Дня 20 ноября лета 1582-го от Рождества Христова

Ныне окончательно и явно подтвердилась обоснованность и справедливость моих предположений: Гренландию, кою задумал я покорить земной власти королевы Елизаветы, не здесь, на земле, надобно искать.

Злостный плут и обманщик Бартлет Грин с того самого дня, когда в суетном ослеплении связался я с его разбойничьей шайкой, коварно меня заморочил и дьявольской хитростью увлек на ложный, гибельный путь. Таков земной удел многих смертных: по своей доброй воле бьются они и мучаются в земном своем бытии, не ведая, что сокровища искать не на земле надобно, а в нездешнем мире; не постигли они, в чем смысл наказания за первородный грех! Не ведают, что при жизни искать-то лишь ради того должно, чтобы обрести Потустороннее. Бартлет же завлек мою душу на путь погибели, внушив мне мысль, дескать, честолюбивый замысел завоевания Гренландии наградит меня своими плодами на земле, надеялся лукавый, что не заподозрю, где корона — не здесь, а в том мире она обретается. Желал привести меня на путь тяжких трудов и разочарований, горестей и измен, дабы до срока поседела моя голова и жизнь утратила всякую приятность.

Опасность сия великая угрожала не одной лишь моей душе в ее истинном назначении, ибо Бартлет ставил препоны также исполнению всем нашим родом своего призвания, достижения им высочайшей цели, какая только возможна для раскаявшихся грешников, вернувшихся под десницу Отца Небесного. Ибо присоветовал Бартлет стяжать славу нашему роду завоеванием земной власти и королевской короны, зловредный и ложный дал совет… Нынче твердо уверен я, что самой судьбою мне назначено искать Гренландию и царский венец в ином мире, и нет у моей жизни другой цели, да и не было никогда. Искать буду там, где с нетерпением ожидают своего короля цельная, не знавшая раскола корона всех тайн и девственная королева.

Ныне минуло два дня с того раннего утра, когда явилось мне, пребывавшему в здравом уме и твердой памяти, видение, отнюдь не похожее на сон или мечтание. Прежде не знал я наверняка, что существует нечто, помимо бодрствования, сонной грезы, глубокого сонного забытья и безумия; ныне знаю: есть пятое состояние, не объяснимое, в нем зришь картины и деяния нездешние, к земной нашей жизни ни малейшего отношения не имеющие. И вот, было мне такое видение, притом совершенно не похожее на картинки, что некогда узрел я в каземате Тауэра при посредстве черного кристалла, Бартлетом подаренного.

Видение то было пророческим и явленным в символических образах.

Я увидел зеленый холм и тотчас узнал округлую вершину — Глэдхилл, геральдический символ нашего рода, горделиво и радостно украшающий собою наш фамильный герб. Однако в вершину его не вонзался серебряный меч, напротив, в точности как изображено на другом поле нашего герба, над холмом раскинуло ветви зеленое древо, у корней которого бил источник, и струи, весело играя, сбегали по отлогому склону и превращались в ручей. От сей картины на душе у меня посветлело, и я, покинув мглистую равнину, где находился, направился к холму, дабы почерпнуть свежей силы из древнего родового источника. Чудом следует почитать то, что было все это наяву и в действительности, однако имело несомненный символический смысл.

Когда же стал подниматься на вершину холма, внезапно озарило мою душу ясное знание: древо на вершине — это я самый и есть, ствол его — мой стан, стремящийся дотянуться до небес, а сучки и ветви — мои жилы и нервные волокна, как бы вышедшие наружу и простершиеся над землею. И почувствовал я, как резво играет в жилах моих кровь, подобно сокам в стволе и ветвях геральдического древа, и от сознания моего с ним тождества сердце преисполнилось гордостью. А в серебряном роднике у моих ног я увидел длинную череду моих потомков, внуков и правнуков, теряющуюся в бесконечности, все они словно пришли из неведомого будущего на празднество Воскресения из мертвых для вечной жизни, близящейся и уже настающей. Потомки мои имели разный облик, но все походили на меня, оттого показалось, что это я отметил их печатью нашего рода и тем навеки уберег от смерти и гибели. И это также наполнило меня священной гордостью.

Когда же я подошел ближе к древу, то на самой вершине его увидел под ветвями, сплетенными наподобие короны, двуликую главу, один ее лик был мужеский, другой женский, но оба были нераздельны. Корона же над двойным ликом, озаренная золотым сиянием, была увенчана кристаллом, испускавшим неизъяснимо прекрасный свет.

Женский лик — то был лик государыни моей Елизаветы, это я сразу увидел и готов был возрадоваться, тому, однако, помешала пронзившая меня острая боль, ибо разглядел я и сердцем почуял, что лик мужеский не был моим: увы, лицо это было моложе моего, и черты его выражали куда большую беспечность, чем была мне присуща в дни невинной юности. В тоскливом сожалении я чуть было не обманулся — подумалось, быть может, все-таки это мой лик рожден древом и на нем сохранились мои отроческие черты, ныне утраченные безвозвратно, как и сама юность; однако в следующий миг с горькой решимостью отбросил я свое заблуждение, ибо ясно понял, что не иная моя ипостась взирает на меня глазами мужского лика, а некто далекий, поднявшийся из вод источника, бьющего у моих ног, некто недостижимый для меня, ибо пребывает он в ином, не моем времени, некто… другой!..

С жестокой болью в сердце признал я, что другой, пусть даже отпрыск моего рода, кровный потомок, явившийся после меня, обретет корону и неразлучную половину, мою Елизавету. В гневе и скорби, взревновав к этому сопернику, к своей же крови, поднял я руку на древо, будто мог его сокрушить. И тут раздался из глубин моего естества, словно поднявшись по хребту спинному, голос древа:

— Глупец, не узнающий самого себя! Что есть время? Что есть превращение? Пройдут столетия, но мое „я“ пребудет, и сотни раз сойдя в могилу, мое „я“ пребудет, и сотни раз воскреснув, мое „я“ пребудет! А ты вздумал погубить древо, ты, тощая ветка на его стволе, ты, жалкая капля влаги в источнике, бьющем у его корней!

Глубоко потрясенный, я поднял взор к вершине родового древа Ди и тут увидел, что губы двуликого существа шевелятся, и с бесконечно далеких высей, словно бы преодолевая великие препятствия на своем пути, прилетел новый глас:

— Долгая вера — короткая жизнь! Слейся со мной, и я стану тобой! Познай себя, и познаешь меня… Меня, Бафомета!

Я пал ниц и в благоговении обнял ствол древа, содрогаясь от рыданий; видение померкло, скрытое пеленой слез, потом же я вернулся в обыденный мир и увидел ночник, комнату и сквозь щели оконных ставен — первые проблески рассвета. Но голос древа еще не умолк, и словно в глубине моей души я расслышал:

— О бессмертии помышляешь? А знаешь ли ты, что для достижения сей цели тебе придется пройти путем многих превращений огня и воды?! Тяжкие муки должна претерпеть материя!

… Вот уже в третий раз видения ранних утренних часов указывают мне символ, смысл и путь. Два пути могут привести меня к моему „я“, когда бы и где бы то ни было — в другом времени или в другой жизни. Первый путь ненадежен, изобилует случайностями и мечен брошенными на землю зернами, которые до моего возвращения, возможно, склюют птицы небесные. Но все же пойду этим путем, ибо при благоприятном стечении обстоятельств он станет мне полезным подспорьем и я смогу вспомнить самого себя в былые времена… А что есть бессмертие, если не память?..

Итак, я избрал магический путь: письмо. Опишу все, что доведется пережить, и все, что мне откроется, в сем журнале, каковой я известным способом заколдовал, оберегая его от напастей времени и злых духов, аминь!

Ты же, дальний, ты, другой, мой потомок, кому суждено прочесть этот журнал на исходе дней нашего рода, вспомни о своем истоке, о том, что и ты рожден серебряным источником, питающим древо и дающим ему, древу, жизнь. И я, Джон Ди, баронет Глэдхиллский, заклинаю: если услышишь в своем сердце плеск нашего родника, если в своем плотском существе ощутишь рост ветвей нашего древа, загляни в свою душу и пробудись, преодолей могилы и время, постигни, что ты есть я!..

Существует и второй путь, идти которым я обязан, ибо таков мой долг перед самим собой, пока я, Джон Ди, существую как человек из плоти и крови и пока живу в замке Мортлейк. Это путь алхимических превращений, ведущий к обретению телом и душою бессмертия здесь и сейчас, в сем времени.

О втором пути узнал я не сегодня — иду им скоро уж третий год, и есть у меня веская причина полагать, что видение, трижды являвшееся мне в ранний утренний час, это и первый сладкий плод, и первая награда моим неустанным трудам.

Тому два года, как было мне озарение, открывшее, в чем сущность истинной алхимии, и в дни Рождества 1579 года завел я тут, в Мортлейке, лабораторию, оборудовав ее на славу, а еще выписал из Шрусбери толкового подручного, тот прибыл как раз в день Великого праздника, представился и с тех пор верой и правдой мне служит, с усердием исполняя любую работу; к моему удивлению, оказалось, что он обладает богатыми познаниями в нашем тайном искусстве, а равно и большим практическим опытом. Зовут моего лаборанта мастером Гарднером, я искренне к нему привязался, полюбив как друга, вполне заслужившего доверие; всегда он пекся о моей выгоде и с великим рвением помогал добрым советом и делом, о чем я по справедливости считаю необходимым особо упомянуть с признательностью. К сожалению, в последнее время накопилось немало признаков того, что причастность к высокой науке, а прежде всего доверие, коими я одаривал и одариваю моего лаборанта, породили в нем надменность и строптивость, нередко он перечит мне или докучает предостережениями и досадными подсказками, о чем его не просят. Надеюсь, все же одумается и опять будет относиться к своему хозяину и кормильцу с должным почтением, не злоупотребляя моей неизменной доброжелательностью.

Разногласия наши касаются, однако, не только практики или методов, применяемых в искусстве алхимии. Гарднер вздумал помешать моему общению с добрыми духами, обитающими в ином мире, а ведь я недавно нашел весьма остроумный способ вызывать их. Гарднер полагает, что мне при этом не удается перехитрить духов преисподней, что стихийные духи земли и воздуха дурачат меня, но лаборант попросту не учитывает того обстоятельства, что, приступая к заклинанию добрых духов, я в истовых и благочестивых молитвах неизменно прошу пособить Господа и Спасителя всей твари Иисуса Христа, закончив же, возношу благодарственные молитвы. И потому все духи и голоса, какие мне удается вызвать, отличает богобоязненность, а кроме того, отдавая им повеления, я громко и ясно возглашаю, что сотворяется сие во имя Святой Троицы, — стало быть, ни к чему прислушиваться к предостережениям Гарднера, мол, меня морочат исчадия ада, укрывшиеся под личиной безобидных и кротких духов. Кстати, наставления, воспринимаемые мною от добрых духов, противоречат тому, что на сей счет известно Гарднеру, — я разумею способ получения философского камня и соли жизни. Сдается мне, тщеславие не дает покоя лаборанту, вообразившему, будто бы он знает все! Конечно, уязвленное его самолюбие по-человечески понятно, однако я не желаю впредь терпеть строптивость ученика, пусть даже он перечит мне из самых добрых побуждений. Я уверен, мой лаборант глубоко заблуждается — ведь он говорит, мол, от злокозненных происков обитателей иного мира только тот надежно защищен, кто в своей душе совершил весь герметический процесс духовного возрождения, к коему должно отнести, помимо мистического крещения водою, кровью и огнем, выступающие на теле знаки и буквы, вкус соли во рту, раздающийся в ушах крик петуха и многое другое, к примеру внятный младенческий плач, доносящийся как бы из твоей собственной груди. Гарднер не пожелал объяснить, в чем смысл сих явлений — якобы обет молчания дал.

Но все-таки я усомнился: как знать, а вдруг и впрямь я в плену дьявольских чар? Желая рассеять свои сомнения, вчера, когда Гарднер отсутствовал, я, надлежащим образом воззвав к Отцу и Сыну и Святому Духу, произнес заклинания, вызвал духов и потребовал ответа: что им ведомо о некоем Бартлете Грине, да не удостоился ли оный дружеского их расположения, а то и приятельства? Тут услышал я странный смешок, словно некий шелест, пронесшийся в воздухе, сие могло бы сбить меня с толку, однако духи подняли великий грохот в знак своего недовольства тем, что я осмелился высказать подобное предположение, и в следующий миг в стенах и в полу как бы раздались необычайные, звенящие, точно металл, голоса, повелевшие мне безотлагательно прекратить любые сношения с Бартлетом Грином, посланцем Черной Исаиды. А позднее, в присутствии моих добрых друзей Гарри Прайса и Эдмунда Толбота, духи, дабы я удостоверился в их всеведении, дали понять, что им известна тайна, в кою никого я не посвящал, даже супругу мою Джейн. Всем этим они развеяли подозрения, какие могли возникнуть у меня относительно обитателей иного мира; а что касается Бартлета Грина, то, по заверению духов, приятельству с ним я могу положить конец лишь одним способом, а именно навсегда избавившись от злополучного черного кристалла, сиречь магического зерцала, оставленного им в подарок мне. Именем Всевышнего духи повелели мне расстаться с сим камнем, или кристаллом, немедля и в знак искреннего раскаяния своими руками предать его огню.

Поистине восторжествовал я над Гарднером, ибо, когда рассказывал о повелении духов, он, верно, растерялся — молчал, будто язык проглотив. Я же в душе отрекся от него. Нынче же утром, не откладывая на потом, поспешил разделаться со всем, что еще могло напоминать о Бартлете Грине, тем паче связывать меня с ним: достал из тайника угольное зерцало и на глазах у Гарднера сжег сей кристалл, разведя в лабораторной печи жаркий огонь. К немалому моему удивлению — Гарднер же с виду ничуть не удивился, только угрюмо нахмурился, — блестящий уголь сгорел, окрасив пламя в зеленый цвет и не дав ни струйки дыма, причем в печи не осталось ни шлака, ни золы.

После того минул день, а ночью явилась нагло ухмыляющаяся рожа Бартлета Грина. Думается мне, ухмылялся он лишь для того, чтобы скрыть озлобление, ибо не мог не разъяриться, узнав, как обошелся я с его подарком. А потом рожа исчезла в зеленом дыму, причем черты в дымной мгле исказились до неузнаваемости, — почудилось, будто на место Бартлета Грина явился незнакомец, с длинными волосами, такими гладкими по бокам головы, словно он был безухий. Вероятно, померещилось… Когда же я заснул, во второй раз привиделось мне родовое наше древо, и я услышал его голос:

— Неустанно иди путем благого претворения, и пусть многие страдания претерпит вещество, ибо таков процесс, каким приготовишь эликсир вечной жизни.

Сии слова наполнили мою душу робостью и печалью, не оставившими меня и после пробуждения, отчего бросился я за советом к Гарднеру, не скажет ли он, что ждут меня неудачи, что допустил я где-то ошибку; малодушием было обращаться с просьбой к помощнику, от которого я втайне отрекся, однако на сей раз страх пересилил гордость. И вот я пришел в лабораторию… Но Гарднера и след простыл — только письмо оставил, в котором учтиво, но весьма холодно распрощался со мною на долгое, очень долгое время, если не „навсегда“.

Ждала меня в тот день и еще одна неожиданность — часов в десять утра слуга, доложив, ввел в мою комнату незнакомца, безухого, я сразу это заметил: уши у него были отрезаны, на их месте виднелись шрамы, свежие, из чего я заключил, что увечье было причинено незнакомцу в недавнее время. Возможно, такую кару ему присудили за преступное нарушение государственного закона. Зная, что у нас сплошь и рядом предают казни ни в чем не повинных людей, я положил отнестись к незнакомцу без пристрастия. Лицо его к тому же ничуть не походило на то, которое привиделось мне ночью. Я решил, что сон мой вещий, предуведомивший меня о приходе этого незнакомца. А был сей человек выше меня ростом, сложения крепкого и сильного, отнюдь не свидетельствовавшего о знатности происхождения. Возраст его определить было трудно, так как длинные волосы и окладистая, малость клочковатая борода почти скрывали лицо, однако я сразу углядел, что подбородок у него мал, а лоб покат, нос же ястребиный весьма заметен. Пожалуй, решил я, он еще молод, должно быть, не старше тридцати лет. Верно — впоследствии он упомянул, что ему минуло двадцать семь. Иначе говоря, он был младше моей жены Джейн. Однако столь молодой еще человек вдоль и поперек объездил Англию, побывал во Франции, в голландских владениях и совершил не одно морское путешествие. Наружность его сему соответствовала: в ней угадывались склонность к авантюрам и непостоянство, а судя по морщинам, избороздившим лицо незнакомца, ему довелось пережить жестокие невзгоды.

Он подошел ко мне близко и, понизив голос, сказал, что имеет сообщить нечто важное, конфиденциально и без помех, — мол, желательно запереть двери.

А уж при закрытых дверях выудил откуда-то из-под платья, должно из внутреннего потайного кармана, старинную книжку в переплете свиной кожи, с пергаментными листами, исписанными прилежно и украшенными изящными миниатюрами, что я увидел, когда он раскрыл книгу и указал в ней некое особенное место. Но прежде чем я успел разобрать прихотливо узорчатые, как видно, очень древние письмена, незнакомец обратился ко мне с вопросом, причем голос его заметно задрожал, а вострые, как у мыши, глазки беспокойно забегали: не разъясню ли я ему, что понимают под „проекцией^{81}“?

Тут я сразу смекнул, что об алхимическом превращении металлов гость мой имеет представления весьма смутные. Я ответил, что знаком с процессом, который его интересует, хотя процесс сей известен и в области обычной химии. Затем объяснил, не касаясь тайн королевского искусства, как происходит химическая проекция. Он выслушал, не упустив ни слова, и, видимо, остался доволен. А так как книгу он у меня не забрал, я увидел, что в руках своих держу поистине неоценимый труд, а именно наставление, как получить философский камень, дабы с его помощью произвести алхимическое приуготовление плоти, иначе говоря, как приготовить эликсир, дарующий человеку бессмертие в сей жизни и в потустороннем мире… Сие открытие поразило меня точно гром с ясного неба и лишило дара речи, мне не удалось совладать с чувствами, и, должно быть, на моем лице разыгралась целая сцена, вроде как на театре, — незнакомец не спускал с меня глаз, и моя душевная взволнованность от него, разумеется, не укрылась. Но у меня не было намерения ее утаить; захлопнув книгу, я сказал:

— Хорошая книжка, спору нет. И что вы хотите получить с ее помощью?

— Эликсир, Камень, там все написано, — ответил он, опустив глаза, уж больно они разгорелись от страха и от жадности.

Я усмехнулся:

— Для этого перво-наперво нужно, чтобы кто-то из нас книжку прочел и уразумел прочитанное.

— А вы можете? Дайте честное слово дворянина и поклянитесь Телом и Кровью Христовой!

Я ответил, мол, за этим дело не станет, но прочесть книгу мало, труды могут не увенчаться успехом. Множество книг написано, рецептов Камня и эликсира предостаточно, есть и наставления о том, как приготовить белый и красный порошок, однако доселе все усилия алхимиков оставались бесплодными.

Тут черты моего гостя исказились, столь жестокая борьба страстей закипела в его душе: подозрительность и предвкушение славы, черные сомнения и спесь с гордыней, бурным вихрем взмутившиеся со дна, во мгновение ока промелькнули на его лице. Рубаха на груди у него распахнулась, явив моему взору кожаный кошель на шнурке, висящий на шее. Он запустил в кошель руку, что-то нашарил, разжал кулак… на ладони лежали два шара из слоновой кости, что когда-то достались мне от Маски! Я сразу их узнал, ведь кто, как не я, вырезал знаки на их поверхности. А потом я выбросил оба шара в окно, когда стражники епископа Боннера пришли арестовать меня и увести в Тауэр… На сей раз я более успешно поборол охватившее меня волнение и с напускным безразличием спросил незнакомца, чего ради он со столь великой таинственностью извлек шарики и показывает мне, да и вообще, мол, каково их предназначение? Незнакомец, ни слова не говоря, разъял половинки белого шарика, соединенные резьбой, и показал, что находится внутри — серый, очень мелкий порошок. Я обомлел: цветом и видом сия материя была в точности как прекрасно известная мне по описаниям алхимиков Materia transmutationis[21]. Тут голова моя пошла кругом, мысли заплясали, завертелись, точно неукротимый буйный смерч: как же это я в ту ночь, перед арестом, не разгадал секрет шаров, ведь половинки их так легко оказалось разъять! Часами вертел шары в руках, крутил и так и сяк, но ни разу не попытался их открыть, а вместо того столько сил положил, выцарапывая знаки на гладкой и твердой слоновой кости! И в довершение всего в необъяснимом приступе страха выбросил за окно! Быть может, тогда, почти тридцать лет назад, судьба вручила мне разгадку тайны бытия, и сей дар небес я, слепец, отверг, отбросил, поступив неразумно, как дитя, играющее камушками и не способное распознать, где простой гравий, а где адаманты! И всю свою жизнь потратил на бесплодные поиски ложно понятой мною «Гренландии», снискав лишь горести и жесточайшие разочарования…

Вот так предавался я горьким раздумьям, глядя на половинки белого шара, гость же счел мое молчание знаком недоверчивости и открутил также верхнюю половинку красного шарика. Внутри него словно полыхнуло — царский порошок, «красный лев»!^{82} Ни малейших сомнений, то был он, я не мог ошибиться, ибо множество раз встречал в старинных ученых трактатах великих алхимиков описания сего пурпурно-красного вещества с мелкими слоистыми, как бы чешуйчатыми частицами. Смятение, охватившее мои мысли, не поддается описанию, казалось, еще немного, и не выдержу мощного натиска… Я лишь молча кивнул, не в силах отвечать незнакомцу, спросившему хриплым от волнения голосом:

— А насчет сего что скажете, магистр Ди?

Молчание затянулось, худо-бедно собрался я с духом и задал свой вопрос:

— Как попали к вам эти шары?

Незнакомец не торопился. Наконец ответил уклончиво:

— Прежде хотелось бы услышать ваше суждение о шарах, а равно о книге.

— Мое мнение таково: надобно удостовериться в их подлинности. Ежели видимость не обманывает относительно сущности, то ценность сих предметов преогромна.

Гость мой пробормотал себе под нос что-то невнятное, однако с явным удовольствием от моих слов, потом сказал:

— Отрадно встретить такую откровенность. Пожалуй, доверюсь вам. Вы не из тех чернокнижников, что ищут случая нажиться, одурачив простого человека. Я к вам и пришел-то потому, что вы благородный дворянин, рыцарь. Ежели будет вам угодно пособлять мне мудрым советом, поделим все пополам.

Я подтвердил, что он может положиться на мою честность, и опять указал, что следует подвергнуть книгу и шары основательной проверке. Мы в общих чертах обсудили наш будущий договор о предстоящих совместных трудах, оговорив и полное взаимное доверие, а затем я вновь спросил моего гостя, откуда у него книга и шары.

И в ответ услышал преудивительную историю.

То и другое находилось в гробнице святого Дунстана, о чем незнакомец проведал из верных источников. Более тридцати лет тому назад, когда шайка Воронов во главе с известным разбойником и злодеем Бартлетом Грином разорила гробницу, оказалось, что тело святого епископа не подверглось тлению; пролежал он в гробу долго, а можно было подумать, будто в тот самый день усоп. Один шар был вложен епископу в уста, другой неким непостижимым образом держался на лбу, а в руках он сжимал книгу. Осквернители святыни ожидали найти золото и драгоценности, как посулил Бартлет, не обнаружив ничего подобного, пришли в яростное исступление и швырнули тело святого Дунстана в огонь, объявший стены церкви, кою еретики подожгли. А книгу и шары темные нечестивцы по сходной цене уступили какому-то иноземцу, русскому.

„Маски!“ — сообразил я и поспешил спросить:

— А к вам-то, к вам как они попали?

— Один старый человек, некогда он был тайным осведомителем покойного сэра Боннера, Кровавого епископа, перед кончиною впавшего в безумие, содержал в Лондоне известный веселый дом. Я нередко посещал сие непотребное заведение, — с циническим смешком пояснил мой гость, — отдыхал там, знаете ли. Так вот, старый сводник и был до меня владельцем книги и шаров. Увидев сии священные предметы, я сразу порешил завладеть ими, потому как знал, что святой Дунстан был великим адептом, алхимиком. И вовремя привел в исполнение свой замысел — в ту же ночь бывший тайный осведомитель, он… короче говоря, его постигла кончина — Незнакомец перевел дух. — От одной из девок я узнал, что много лет назад содержатель непотребного заведения по приказу Кровавого епископа разыскивал книгу и оба шара и в конце концов нашел, однако находку утаил, припрятал. Говорят, однажды шары вдруг исчезли, а через некоторое время снова появились откуда ни возьмись.

„Странно!“ — подумал я, поскольку хорошо помнил, что выбросил шары за окно. Вслух я спросил:

— И вы купили их у старика, бывшего епископского шпиона, незадолго до его смерти?

— Н-нет. — Бегающие глазки незнакомца метнулись в сторону, однако он быстро нашелся и объявил излишне громким голосом: — Получил в дар!

Чутье подсказывало: гость мой заврался, и я пожалел о том, что пошел с ним на сделку. Поди знай, может, он убил старого сводника, чтобы завладеть книгой и шарами! Не меньше смущало другое: ведь ночью привиделся мне странный безухий незнакомец, пожалуй, сон-то мой был предостережением… Однако я предпочел счесть свои подозрения необоснованными и положил, что незнакомец в самом худшем случае совершил кражу, да и обобрал-то пройдоху, утаившего находку от Кровавого епископа. Ах, слишком велико было искушение, не терпелось мне войти в долю, стать совладельцем бесценных предметов, не нашлось у меня решимости попросту указать посетителю на дверь, как, подобало бы сделать добросовестному ученому и человеку благородного звания. Я усыпил свои сомнения, додумавшись аж до того, что незнакомец приведен ко мне в дом самим Господним Промыслом, коему угодно, чтобы я великой милостью Божией сподобился разгадать тайну бессмертия. Припомнил и то, что в юные лета сам хаживал по кривой дорожке, — стало быть, порешил я, нет у меня права судить тут своим судом подозрительного проходимца.

Итак, по некотором размышлении я сказал себе: от судьбы не уйдешь, и предложил новому знакомому, назвавшемуся Эдвардом Келли, располагаться в моем доме, да еще подал ему руку, скрепив рукопожатием договор наш о том, что я подвергну честному испытанию подлинность и ценность его сокровищ. Вскоре я узнал, что некогда в Лондоне Келли выдавал себя за нотариуса, не имея на то никаких полномочий, затем пополнил ряды странствующих аптекарей и шарлатанов, а в конце концов попался на подделке важного документа, за что тюремщик при всем честном народе и обкорнал ему уши.

Господи, Твоя воля, обрати, Милостивец, на благо приход сего человека в мой дом!

Я приютил Келли, невзирая на возражения милой моей женушки Джейн, она-то с первого дня невзлюбила подозрительного малого с отрубленными ушами.

Вскоре мы с ним устроили в моей алхимической лаборатории первый опыт, опробовав оба порошка. Успех превзошел самые смелые ожидания! Произведя лишь малую проекцию, из двух унций свинца мы получили почти десять унций серебра, а из двух унций олова — чуть меньше десяти унций чистого золота. Мышиные глазки Келли так и загорелись, он трясся как в лихорадке, жутко было смотреть, до чего может довести человека алчность. Пришлось напомнить, что содержимое шаров надобно расходовать экономно, тем паче что „красного льва“ было на донышке, — будь то в его власти, Келли, не сходя с места, весь наш скудный запас превратил бы в золото.

Я же дал себе клятву, о чем и ему объявил, что из своей доли драгоценных порошков ни единой крупицы не истрачу ради обогащения земными благами, ибо перво-наперво намереваюсь изучить книгу святого Дунстана и отыскать на ее страницах тайну получения философского камня, а уж коли дознаюсь, как применить красную тинктуру для проекции на мертвое тело, дабы оно воскресло и стало нетленным, то и применять свое знание буду только для сей цели и никакой иной. Келли тут про себя ухмыльнулся, состроив презрительную мину.

В глубине-то души точил меня червь сомнения, по-прежнему думалось мне, что драгоценную книгу и оба шара раздобыл Келли нечестным путем, а еще терзался я мыслью, что наверняка отягощает сии предметы проклятие, ибо унесены они из оскверненной злодеями гробницы святого Дунстана, великого адепта. Да и себя самого корил, не находя оправданий, ведь не кто иной, как я, тридцать лет назад, пусть косвенно, оказывал помощь Бартлетовой шайке, разрушившей место земного упокоения святого Дунстана. Посему принес я обет — употребить бесценные сии предметы для самой благородной цели. Ежели тайна алхимической трансмутации мне откроется, с Келли мы в тот же час мирно расстанемся, и дальше каждый пойдет своей дорогой, и тогда пусть себе сколько угодно сыплет он красный порошок на неблагородные металлы и добывает горы золота, каковые прокутит с девками в непотребных домах, пусть себе разбогатеет, как легендарный царь Мидас^{83}. Вот уж чему я завидовать не стану — богатству, как и он, впрочем, не возревнует к моим устремлениям и поискам философского камня ради достижения совсем иных целей, тем паче что на дистилляцию бессмертной составляющей у меня пойдет всего-то щепоть драгоценной красной тинктуры: мне бы только не умереть раньше „химической свадьбы” с моей государыней^{84}, и тогда воплотится во мне Бафомет и корона жизни увенчает мою голову… Отныне да ведет меня к королеве „красный лев”!

Странное дело! Что ни день, все чаще я с сожалением вспоминаю о покинувшем меня лаборанте Гарднере, — с тех самых пор, как проходимец Келли живет под моей крышей и вместе со мной садится обедать и ужинать, причем за столом он чавкает и рыгает, как свинья. Да, хотел бы я спросить славного Гарднера, что он думает о наглом пришельце Келли, уж не явился ли тот как подневольный исполнитель воли Бартлета Грина, не подослан ли сим исчадием ада? Уж не вернулись ли дары из оскверненной гробницы святого Дунстана подобно тому, как возвращаются заговоренные колдовские предметы? Ведь первым, кто принес их мне, был Маски, жуткий сотоварищ Бартлета Грина, таинственно являющийся и исчезающий вестник рока!

Но мои страхи миновали, подобно тогдашним дням, влачившимся медлительно и хмуро. Вскоре все предстало, можно сказать, в ином, более отрадном свете: ни Маски, ни Келли не подосланы Барглетом, они лишь слепые орудия всеблагого Провидения и вопреки всем козням и проискам дьявола послужат лишь спасению моей души, о коем пекусь.

Иначе никогда бы Провидение не отдало в руки преступника и шарлатана дары святого! Ведь не может быть, чтобы эти дары таили в себе гибель? И едва ли благочестивый епископ Боннер с того света предал анафеме меня, смиренного и усердного ученика, вникающего в божественные тайны, преданного и верного служителя исполнения Господних предначертаний, в сих тайнах заключенных… Нет, грехи, совершенные по юношеской дерзости, мною искуплены, в безрассудствах тогдашних я покаялся и давно искупил их, претерпев кару в плотском моем существовании. И ныне я уже далеко не тот грешник, недостойный даров из иного мира, каким был, когда „магистр русского царя^“ Маски принес мне чудесные шары, а я легкомысленно покрапил их, будто игральные карты, да и выбросил за окно. Теперь, спустя тридцать лет, они вновь нашли меня, я принял их, ибо душой более зрелой и подготовленной постиг истинный их смысл.

Верный Гарднер, конечно же, был прав, предостерегая меня против занятий алхимическими опытами, которые не посягают на нечто более высокое, нежели превращение обычных металлов в благородные. Алхимия такого рода непременно прибегает к пособничеству обитателей незримого темного мира, Гарднер сказал бы — к черной магии, магии левой руки^{85}. Что ж, в сем и я не сомневаюсь, но мне-то дела до нее нет. Не занимаюсь я такими превращениями, не нужно мне золото, моя цель — жизнь вечная!

А без духов, конечно, не обходится, спору нет; с тех пор как Келли поселился под моей крышей, я постоянно замечаю необъяснимые, странные признаки их присутствия: то постукивает где глуховато, будто кто иглой циркульной в дерево тычет, то треск и пронзительный скрип в стенах слышится, да и в шкафах, столах и прочей мебели, то шаги раздаются, будто ходят туда-сюда по дому слуги-невидимки, да еще вздыхают или шушукаются, но шепот быстро смолкает, едва начнешь прислушиваться. Происходит сие во втором часу пополуночи, вдобавок доносятся откуда-то протяжные звуки, как бы от ветра, тронувшего струны арф. Сколько раз, бывало, проснусь среди ночи и именем Господа и Пресвятой Троицы требую от призрака ответа: чего ради он встал из могилы, или потревожил кто покой усопшего, или послал его к нам с того света, давши какое поручение либо приказ? Но до сего дня ни разу мне не ответили. По мнению Келли, сие связано с дарами святого Дунстана. Мол, духи стараются хоть что-нибудь утаить, поскольку мы начали открывать их секреты, ну да он уж сумеет вытянуть у них все до конца. А еще признался Келли, что голоса и прочие шумы не дают ему покоя с тех пор, как попали к нему книга и шары.

Немалый страх испытал я, услышав сии слова, потому как снова пришло на ум: а ну как смертоубийство все ж таки имело место и старый шпион, впоследствии сводник и хозяин дома терпимости, у коего Келли „получил в дар“ бесценные предметы, из-за них-то и был убит? Опять припомнились слова верного лаборанта моего Гарднера: опасное, мол, да и безнадежное дело — пытаться посредством химических реакций получить Камень бессмертия, ежели не завершится прежде таинственный путь духовного возрождения, о коем хотя и не прямо, а иносказательно говорится в Священном Писании. Вот путь-то сей я и должен сперва постичь и пройти, не то, утверждал Гарднер, ищут меня западни да ловчие ямы, и буду блуждать, ведомый обманным болотным огоньком.

Поразмыслив, я, чтобы успокоиться, снова велел позвать Келли и потребовал от него клятвы, пусть-ка спасением души поклянется, что правдив был его рассказ: будто явился к нему некий Зеленый ангел, а не бес какой, оборони Господи, и пообещал открыть — нам обоим — истинный способ получения Камня философского. Келли, подняв руку, клятву дал, мол, все святая истинная правда и Ангел ему возвестил, что настало время посвятить меня в последнюю тайну.

А потом сообщил Келли, какие приготовления необходимы, дабы Зеленый ангел согласно законам мира незримого явился нашим земным глазам, а также стал доступен прочим чувствам. Помимо нас двоих и Джейн, моей жены, которая должна, так Ангел повелел, находиться рядом с Келли, будут присутствовать еще два моих друга, а произойдет явление Ангела в известный час и непременно в ночь, когда луна будет на ущербе, собраться же надлежит нам в комнате с окном на запад.

Сразу послал я гонца к друзьям моим Толботу и Прайсу, старым испытанным товарищам, с приглашением прибыть 21 дня ноября, ибо именно в сей день, праздник Введения Девы Марии во храм^{86}, в два часа пополуночи обещал Келли явление Ангела.

Заклинание Ангела западного окна

О, ночь Введения Девы Марии во храм, как же явственно предстаешь ты на страницах дневника моей души! Ныне ушли в прошлое, остались позади, канули без следа, словно никогда их и не было, бесконечно долгие часы ожидания и огнем пылающей надежды. Чудеса, неописуемые чудеса довелось мне пережить, чудеса, явленные иным, потусторонним миром. Нет предела моему изумлению и восторгу перед всемогуществом трижды благословенного Ангела! Искренне, всею душою покаялся я, что подозревал Келли в злых деяниях и бревна в своем глазу не замечал, видя в его глазу сучок. Ныне я убежден: Келли — орудие Провидения, и при сей мысли трепещу…

Мучительны были дни ожидания незабвенной ночи. Снова и снова посылал я гонцов в Лондон, к ремесленникам, получившим от Келли заказ смастерить по его особым указаниям стол, чтобы в час заклинания Ангела за ним могли поместиться пятеро: Джейн, Толбот, Прайс, сам Келли и я. Стол из драгоценного сандала, лавра и палисандра изготовят в форме пентаграммы с большим пятиугольным отверстием в середине. На каждой стороне стола полагалось поместить прекрасные инкрустации из полированного малахита и коричневатого дымчатого топаза: знаки каббалистические и прочие, имена… Стыдно мне, ах как стыдно вспоминать, что я, жалкий скряга, мелкая душонка, хмурил брови, подсчитывая в уме, во сколько мне станет таковая дорогостоящая работа! Нынче-то собственные глаза вырвал бы без жалости, чтоб ими украсить, если уж на то пошло, сей стол вместо самоцветов!

Из Лондона слуги привозили один ответ: завтра, послезавтра! Стол не готов! Будто заколдовал кто — ни с места дело, подмастерья вдруг ни с того ни с сего валились без памяти, тяжко занедужив, с начала работы трое умерли от неизвестной скоротечной болезни, словно забрал их призрак чумы.

Не находя себе места от беспокойства, я бродил по замку и считал не то что часы — минуты, остававшиеся до назначенного дня. И вот он настал, хмурый ноябрьский день Введения Девы Марии во храм.

Прайс и Толбот спали как убитые, без сновидений, будто провалившись в странное тяжкое забытье, как сами они потом рассказывали. Джейн я тоже насилу разбудил, а проснувшись, она затряслась в ознобе, точно во сне на нее напала лихорадка. Только я не сомкнул глаз, жаром пылала моя кровь, невыносимым жаром.

Келли же еще задолго до назначенного дня одолело беспокойство, он, точно пугливый зверь, прятался ото всех и, как я заметил, в сумерках блуждал по нашему парку, а стоило кому-нибудь приблизиться, вздрагивал, испуганно втягивал голову в плечи, словно застигнутый за какими-то постыдными делами. Днем же, с утра и до вечера, сидел, глубоко задумавшись, где-нибудь в парке на каменной скамье, рассеянно бормотал себе под нос или громко, чуть не в крик, разговаривал на незнакомом языке, глядя в пустоту, словно там был кто. Изредка он приходил в себя, но всего на несколько минут, и тогда поспешно спрашивал, закончены ли наконец приготовления. Когда же я с сокрушенной душой отвечал, мол, нет, Келли изрыгал потоки брани, а потом снова впадал в прежнее странное состояние и вел разговоры с самим собой…

Но вот день настал. Вскоре после обеда, за которым я из-за столь долгих волнений и нетерпеливого ожидания куска проглотить не мог, на вьющейся средь холмов дороге показались повозки и телеги лондонских мастеровых. Еще немного, час или два — и в зале башни ремесленники собрали стол; из-за большой величины в двери он не прошел бы. Три окна башни, выходящие на восток, юг и север, по требованию Келли замуровали, оставив только высокое сводчатое западное окно, по наружной стене от земли до него никак не меньше шестидесяти футов. В зале башни по моему распоряжению развесили старинные, потемневшие портреты моих предков. Еще хотел я повесить там портрет Хьюэлла Дата, легендарного прародителя, не писанный с него, а сотворенный фантазией неизвестного, но искусного мастера. Однако Келли, узрев сию картину, отчего-то вдруг разъярился необычайно, пришлось ее убрать.

Высокие серебряные канделябры с толстыми восковыми свечами, воткнутыми в чашечки, наподобие тюльпанов, также ожидали начала торжественного действа… В тот день я, точно актер, заучивающий роль, долго бродил в парке, повторяя загадочные магические заклинания, которые надлежало произнести, перед тем как вызывать Ангела. Слова сии, смысл которых уразуметь я не мог, были написаны на кусочке пергамента, его дал Келли, сказав, что пергамент ему поднесла явившаяся из воздуха рука, лишенная большого пальца. Тут же я невольно вспомнил Бартлета Грина — как отгрыз он себе большой палец и плюнул им в лицо епископу Боннеру. Ужасное подозрение объяло душу, однако я отмел его решительно: ведь я сжег уголь, подаренный Бартлетом, и тем оборвал все узы, связывавшие меня с проклятым разбойником.

Изрядно потрудившись, я наконец вызубрил заклинания, теперь они были у меня в крови и, дойди до дела, сами собой слетали бы с уст.

Расположившись в большом зале, мы молча дожидались назначенного часа, и вот слух мой, болезненно обострившийся от волнения, различил, как церковные куранты пробили три четверти второго. Мы поднялись по крутой лестнице в башню. Гладкая, точно зеркало, поверхность стола-пентакля, занимающего почти все помещение, вспыхивает и, заблестев, горит все ярче, — это Келли, пошатываясь, словно во хмелю, прошел по кругу, длинной лучиной зажигая свечи в канделябрах… В условленном порядке мы уселись в высокие кресла у стола. Два нижних конца пентакля были обращены к открытому западному окну, из него струился студеный ночной воздух, словно сочащийся лунным светом. Там сели Джейн и Келли. Я сел спиной к востоку, лицом к западу в верхнем конце пятиконечного стола, мой взгляд устремился за окно к далекой гряде лесистых холмов, изрезанной черными тенями и словно облитой струйками молока, то были побелевшие от инея дороги и тропы. Слева и справа от меня сели Прайс и Толбот, молчаливые, поглощенные напряженным ожиданием. Огоньки свечей мерцали на сквозняке, казалось, они также охвачены беспокойством… Ярко светившей луны я со своего места видеть не мог, но ее сияние потоками низвергалось с высоты и заливало мерцающей жидкой субстанцией белый камень оконных откосов… Пятиугольное отверстие в столе зияло подобно черному бездонному колодцу…

Мы сидели недвижно, точно в смертном оцепенении, и, наверное, каждый слышал стук собственного сердца.

Келли, должно быть, заснул глубоким сном, потому что внезапно мы услышали его хриплое дыхание. По его лицу пробегали судороги, но, возможно, то была лишь обманчивая игра метавшихся на сквозняке огоньков свеч. Я был в растерянности, ибо не дождался от Келли приказа начать заклинания. Несколько раз я пытался произнести их, но словно чьи-то незримые пальцы прижимались к моим губам… Сомнение вкралось в душу: неужели все лишь плод фантазии Келли? — подумал я, и тут словно сами собой мои губы заговорили, голосом низким и рокочущим, который был настолько мало похож на мой, что я сам себе показался чужаком; одно за другим я произносил магические заклинания, вызывая Ангела…

Мертвящим холодом повеяло в башне, огоньки свечей замерли, словно их коснулось дыхание смерти. И пламя их удивительно изменилось: оно почти не давало света. Язычки пламени, кажется, можно сорвать, как сухие колосья, промелькнуло у меня в голове… Портреты предков стали черными зияющими провалами в мощных каменных стенах, словно открывающими входы в некие темные покои, и оттого, что лица моих предков исчезли, я почувствовал себя лишившимся защиты тех, кто, быть может, пришел бы на помощь…

В мертвой тишине раздался звонкий детский голосок:

— Я Мандини, несчастное дитя. После меня у нашей матушки родился только один ребеночек, это мой братец, но он еще в пеленках…

И я увидел за окном парящую в воздухе хорошенькую маленькую девочку лет семи-восьми, с кудрявыми длинными волосами, в шелковом платье, переливающемся то красным, то зеленым блеском, складки его и шлейф играли, словно драгоценный александрит, что при свете дня кажется нам зеленым, а ночью мерцает зловещими кроваво-красными огнями. Дитя на первый взгляд чаровало чистой прелестью, но тем страшней было смотреть, как оно парит и порхает за окном, подобно легкому лоскутку шелка, ибо образ детской фигурки был как бы начертан на плоскости, и личико казалось нарисованным: то был фантом, не имеющий третьего измерения. Сей призрак и есть обещанный нам Ангел? Я почувствовал жестокое, горькое разочарование, отнюдь не умеряло его и то, что фантом предстал в непостижимо явственном, отчетливо зримом облике. Толбот наклонился и прошептал мне на ухо:

— Это моя дочка, я узнаю ее. Девочка умерла во младенчестве. Разве дети, испустив дух, не перестают расти?

Мой друг прошептал эти слова так равнодушно, даже сухо… Я понял: ему страшно не меньше, чем мне. И тут меня поразила мысль: неужели там, за окном, отразился, как в зеркале, образ, неким таинственным способом поднявшийся из глубин памяти моего друга и представший нам? Однако поразмыслить о сем не пришлось — призрачное дитя скрылось, поглощенное бледно-зеленым сиянием, хлынувшим из черного пятиугольного колодца в столе; свет метнулся ввысь, словно забивший из земли гейзер, и вдруг застыл, сгустился и стал фигурой, по видимости, но лишь по видимости, человеческой. Она обратилась в зеленую и прозрачную, как берилл, статую, вне всякого сомнения твердую, как скала твердости небывалой, такой, какую скорей найдешь или угадаешь в глубинах своей души, но не в земном мире с его элементами и минералами. В скале выступили руки, голова, шея… И пальцы! Пальцы… что-то странное, но что же? Я не мог сообразить. Они приковали мой взгляд, и наконец я понял: большой палец на правой руке находится справа, пониже мизинца, и это палец от левой руки! Нет, не скажу, что я испытал ужас при сем открытии, тому не было причин. Но как только я заметил такую, казалось бы, незначительную особенность, исполин, высившийся передо мной, явил столь непостижимую уму, сверхъестественную сущность, что пред нею померкло даже чудо его несомненного присутствия в зримом облике…

Лик его с широко раскрытыми, лишенными ресниц глазами был застывшим, словно вырезанным из камня. Взгляд — ужасным, леденящим, гибельным и в то же время величественным и повергающим в трепет. Меня трясло как в ознобе. Джейн, жену мою, я не мог видеть, Ангел заслонил ее, но Толбот и Прайс, сидевшие рядом со мной, казалось, лишились жизни, столь мертвенно-бледными были лица обоих.

На губах Ангела, алых, как рубин, застыла странная усмешка, уголки их были чуть приподняты… Явившийся ранее призрак девочки поразил меня своей удивительной, непостижимой двухмерностью, теперь же Ангел ошеломил тем, что облик его исполинской фигуры, производившей впечатление объемного тела, плоти, противоречил всем законам оптики, привычным человеческому зрению: складки одежд не отбрасывали теней, ощущение объемности создавалось не ими! И быть может, именно поэтому мне показалось, что все тела, виденные мной когда-либо в жизни, были плоскими, лишенными объема в сравнении с сим сверхъестественным существом.

Не помню, я ли спросил: „Кто ты?^“ — или первым вопрошал Ангела Прайс. Губы Ангела не шевельнулись, но раздался резкий, холодный голос, мне почудилось, будто я слышу не чей-то голос, а словно бы эхо, родившееся в глубине моей груди:

— Иль, посланник западных врат^{87}.

Толбот хотел о чем-то спросить, но издал лишь невнятное мычание. Прайс вскочил с места, напрягся, но и с его губ сорвался лишь беспомощный лепет! Я собрал все свои силы, попытался поднять глаза, взглянуть в лицо Ангелу — и не смог, ибо почувствовал: дерзкий взгляд будет стоить мне жизни. Не поднимая головы, я сбивчиво пробормотал:

— Иль, всемогущий… тебе известно устремление моей души! Открой мне тайну Камня! Отдам все — сердце свое, жизнь и кровь — ради превращения из двуногой твари в „Короля“, ради воскресения здесь, на земле, и воскресения там, в ином мире… Научи прочесть книгу святого Дунстана и постигнуть ее тайны… Сделай же меня тем, кем я… должен стать!

Прошло немало времени, мне показалось — вечность. Я мучительно боролся с сонливостью, вдруг душным облаком окутавшей мозг, и одолел ее лишь непреклонным желанием получить ответ. Он грянул с такой мощью, будто заговорили каменные стены:

— Ты верно поступил, решив искать в западной стороне, в Зеленом царстве! Ты заслужил мое расположение. Я дам тебе Камень.

— Когда? — вскричал я вне себя от жаркой, жгучей радости.

— По-сле-зав-тра! — донеслось в ответ слог за слогом.

„Послезавтра! — возликовала моя душа. — Послезавтра!“

— А сам ты знаешь ли, кто ты есть? — спросил Ангел.

— Я? Я… Джон Ди.

— Вот как? Ты… Джон Ди? — Голос призрака прозвучал еще резче, еще пронзительнее, чем прежде. Мне показалось, будто… но даже помыслить сие страшно… будто… нет, не осмелюсь произнести сие, пока дана мне власть над моей речью, не осмелюсь и написать, пока перо в руках мне послушно.

— Ты — сэр Джон Ди, владеющий копьем Хьюэлла Дата, о, так я тебя хорошо знаю! — крикнул из окна чей-то визгливый, злобный голосок, я догадался: насмешливый возглас издал призрак дитяти.

— Кто завладеет копьем, одержит победу, — рек Зеленый ангел. — Кто завладеет копьем — призван, избран. Стражи всех четырех врат — его покорные слуги. Во всем будь послушен Келли, он твой собрат, он — мое орудие здесь, на земле. Он твой вожатый и не даст тебе низвергнуться в бездну высокомерия. Повинуйся, что бы он ни приказал, чего бы ни потребовал. Чего попросит ничтожнейший из моих слуг, то дашь ему. Я есмь он; что дашь ему, то мне дашь. И станет возможно мне быть с тобой, в тебе и подле тебя до конца времен.

— Клятвенно обещаю, благословенный Ангел! — воскликнул я, не в силах унять дрожь, от коей сотрясался с ног до головы. — Клятвенно обещаю, а если нарушу клятву, то пусть я погибну!

— По… гиб… ну! — гулким эхом отдалось от стен.

И настала мертвая тишина. Почудилось, что моя клятва унеслась, будя эхо, в дали вселенной… Ярко вспыхнули свечи. Язычки пламени все разом наклонились в одну сторону, точно под сильным ветром.

От Ангела струился ледяной холод, я весь закоченел и едва смог разжать губы и спросить:

— О благословенный Иль, когда я снова увижу тебя? И как мне тебя увидеть, если ты будешь вдали?

— В любой миг ты можешь увидеть меня в своем черном кристалле. Лишь говорить со мной не будешь.

— Я сжег кристалл, — пробормотал я, жестоко сожалея о том, что, малодушно убоявшись Бартлета Грина, сжег чудесный уголь на глазах у окаянного лаборанта моего Гарднера.

— Хочешь ли, Джон Ди… наследник Хьюэлла Дата, чтобы я вернул тебе кристалл?

— Верни, о могущественный Иль, верни… — взмолился я.

— Сложи руки, ежели молишь! Молитва есть восприятие, если… молящийся… научен молитве!

Сему я научен! В ликующей радости я сложил ладони. И некий предмет толкнулся между ними, заставив разомкнуться… В моих ладонях лежал… магический уголь!

— Ты его сжег. Он утратил свою прежнюю жизнь. Теперь в нем — твоя жизнь, Джон Ди, он возродился и восстал из мертвых. Даже бездушная материя бессмертна!

Вне себя от удивления, я во все глаза смотрел на черный кристалл. Сколь чудны пути в мире незримом! Всепожирающее земное пламя, даже оно не способно что-то уничтожить…

Я хотел воскликнуть: „Благодарю тебя, Иль… Благодарю тебя!“ — но в глубоком умилении не смог произнести ни звука. Горло мое сжалось от подступивших рыданий. Но затем слова хлынули неукротимым потоком:

— А как же Камень? Ведь ты и его… мне… непременно?..

— По-сле-зав-тра! — откуда-то издалека прилетел чуть слышный шепот, Ангел уже растаял, превратившись в легкое туманное облако. За ним, словно за мутным стеклом, я снова увидел дитя в окне. Призрак вяло повис там, как клочок тонкой шелковистой ткани. А потом и он исчез, опустившись на землю зеленоватой дымкой и слившись с лужайкой.

Такою была первая моя встреча с Ангелом западного окна.

Отныне разве станет судьба преследовать меня и мучить? После того, как я сподобился столь великой милости! Будь же вовек благословенна ночь Введения Девы Марии во храм!

Мы еще долго оставались в башне, взволнованно обсуждая потрясшее всех чудесное видение. Я бережно, словно драгоценное сокровище, сжимал в руке уголь Бартлета… нет, нет, кристалл Ангела, свидетельство и напоминание о явленном мне чуде. Сердце начинало бешено биться, стоило лишь подумать об обещании Ангела: послезавтра!

Келли пребывал в глубоком забытьи до того часа, когда взошла заря и словно кровью, хлынувшей из ран, обагрила темное облачное небо. Тогда он встал и, не взглянув ни на кого, безмолвно спустился вниз, ковыляя со ступеньки на ступеньку, точно древний старик.

Ах, лживо, лживо расхожее людское поверье: „Берегись меченых!“ — так я подумал, глядя вслед корноухому Келли. Сей человек — орудие Провидения, а я-то считал его, моего брата, преступником!.. Унижение паче гордости — вот отныне твой девиз, порешил я. Претерпи унижение, и станешь достойным чудесного дара, Камня!

Странную вещь услыхал, однако, от Джейн: Ангел не стоял спиною к ней, как я думал, — она утверждала, к моему удивлению, что все время видела его лицо, точно так же как видел его я сам. Но изреченное Ангелом все мы слышали и поняли его слова одинаково. Прайс принялся строить дерзкие предположения о том, какими путями и в согласии с какими недоступными человеческому разуму законами могло случиться чудесное возвращение угля. Он высказался в том смысле, что вещи представляют собой нечто совсем иное, нежели мы полагаем, исходя из нашего обыденного опыта, они, мол, не вещи вовсе, а вихревые потоки некой непознанной энергии. Я не слушал! Сердце было переполнено.

Толбот отмалчивался. Может быть, предавался печальным мыслям об умершей дочурке…

Месяцы минули с тех пор, несколько месяцев, подробные записи, кои веду при каждом заклинании Ангела, постепенно превратились в пухлые тома. Глядя на них, сокрушаюсь душою. Надежды, надежды, снедающий огонь ожидания в течение столь бесконечно долгих дней… По-прежнему ни уверенности, ни исполнения…

Ужель возобновятся муки? И вновь наполнена чаша, до дна испитая? И мне суждено возопить однажды: „Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?“[22] Если будет так, посмею ли уповать на воскресение во плоти?

Обещания ужасного Зеленого ангела западного окна множатся, но не убывают мои сомнения и точат меня изо дня в день все сильнее. Когда луна на ущербе, мы приходим в башню и заклинаем Ангела каждую ночь — иногда лишь втроем, Келли, Джейн и я, — и всякий раз получаем обещания, одно прекрасней другого, призрак сулит мне невиданные богатства, но что гораздо важнее, постижение тайны философского камня; и всякий раз обещания звучат все более убедительно, время исполнения приближается… Когда ночное светило прибывает, я считаю часы и минуты в ожидании новых ночей ущербной луны, новых собраний наших в башне. Невозможно описать это томительное, изнуряющее состояние, когда нет ни сил, ни решимости что-либо предпринять. Время становится вампиром, сосущим мою жизненную энергию. И появляется нелепая мысль, что ею, высосанной из моей крови, насыщаются некие незримые ужасные создания, мысль эта когтит мне сердце, тщетно силюсь я прогнать ее, не помогают даже молитвы, хотя молюсь так истово, что голос срывается на крик… Я твержу и свой обет — не возжелать земных богатств, однако в то же самое время как утопающий за соломинку хватаюсь за надежду вскорости разжиться деньгами, потому как не вижу иного выхода: состояние мое тает на глазах, точно лед, пригретый солнцем. Судьба словно вознамерилась доказать мне, что я не способен исполнить свой обет, и хочет принудить меня, да-да, именно принудить его нарушить. Неужели Господу Всемогущему угодно было наделить бесов силою, чтобы они соблазнили меня на клятвопреступление? Или Бог, в коего мы, люди, веруем, на кого уповаем, сам… нет, не допущу сей мысли, не дам ей стать словом и излиться на бумагу! От ужаса волосы дыбом…

Снова происходят наши еженощные заклинания, одно собрание за другим, я не жалею усилий, не скуплюсь и на затраты, без всякой оглядки, не думая о здоровье или об иных обязанностях, о своем добром имени или об имуществе; я продолжаю призывать его, благого вестника, ненасытного Ангела, неутомимого помощника, и умоляю, открывая ему все свои чаяния и отдавая весь пыл моего сердца. Глумливым оракулом стал пухлый том моих тщательных записей о явлениях Ангела, а я все ищу, в бессонные ночи, тараща воспаленные глаза, я все ищу, снова и снова ищу: не вкралась ли по моей вине какая ошибка, нет ли более верного способа в другой раз поставить те или иные условия, исполнить некие действия, которые дали бы мне силу, чтоб завладеть, пусть даже ценой последней капли крови измученного моего сердца, дарами Ангела из зеленого пламени. Просидев вот так, не смыкая усталых глаз, тяжко дыша, с ломотой во всем теле, до рассвета над моими записями, после тщетных поисков и молитв я чувствую: Боже, Боже, Ты хочешь лишить меня разума! И целый день потом не нахожу в себе сил для столь необходимого вдумчивого чтения книги святого Дунстана, за что Келли попрекает, мол, из-за меня дело затягивается и успешность предприятия становится сомнительной.

И тогда я простаиваю ночи напролет на истертых, израненных коленях, страдая от боли, и молюсь Тебе, Господи, Боже мой, раздирая грудь, приношу глубочайшее покаяние и даю обеты, которые, увы, бессилен соблюсти, — укрепить мою веру и воспрянуть духом, в смиренном и неколебимом уповании на Твоих небесных посланников и Твоего Зеленого ангела. Ибо твердо знаю, что в мире духовном человеку не на что надеяться и нечего ждать, ежели не научится он с бесстрашием и верой пророка Илии или брошенного в ров со львами пророка Даниила^{88}, отвергнув дьявольский соблазн, презирать отчаяние и страх свой перед черной бездной.

Ради чего я взываю к иному миру и его посланнику, если в своем ничтожестве смею сомневаться и питать подозрения, вопреки дивным явленным мне откровениям? Если во мне пробуждается ненависть вместо любви лишь из-за того, что обещанное до сих пор не сбылось?

Разве не Ангел говорит со мной? Неужто придется мне вновь снизойти до общения с бесчисленными невеждами, жалкими людишками, кои не способны даже поверить, не то что самим испытать, пережитое мною? Ведь сотни раз было мне видение Ангела, являвшегося в сиянии и пылающем зеленом пламени! Не его ли неисповедимая милость и великое благоволение открыли мне в первую же ночь: все ему ведомо о муках и неутолимых надеждах моего сердца, о сокровенных желаниях моей души? И тогда же обещано мне было их исполнение. Чего же еще ты, слабый духом глупец, хочешь от неземного существа? Разве не все знамения были явлены, дабы ты узрел, что сила Господня готова открыться тебе, что таинства сокровенного потустороннего мира сами придут в твои руки, лишь бы только они не затряслись, как у дряхлого старика, и не упустили бесценный дар, подобно песку, ускользающему меж пальцев? Разве не начинаем и не завершаем мы наши собрания поминовением Великой Жертвы Христовой и истовой молитвой к Творцу и Вседержителю, дабы не смели темные духи приблизиться к нашим собраниям? И разве не возвещает горний свет — о да, свет! — появление огненного посланника? Разве не открывается нам сокровеннейшее? И Келли не изрекает ли, впав в забытье, слова на разных неизвестных языках, в точности как апостолы Христовы в день Пятидесятницы?^{89} Ведь Келли, как убедился я уже давно, устроив ему тщательную и хитрую проверку, и с латынью-то не в ладах, не говоря уж о греческом, древнееврейском или арамейском, однако именно на сих языках он вещает, когда на него снисходит дух. И его речи неизменно связаны с дивными тайнами духовного совершенствования, часто кажется даже, будто устами Келли, помимо его воли и разумения, вещают достославные мудрецы древности: Платон и царь Соломон, великий Аристотель, Сократ и Пифагор.

Так неужели мне, алчущему тайны Камня, позволительны гложущее нетерпение и малодушие по той причине, что устройство церемоний зримого и внятного слуху явления духов невероятно дорого обходится и уже нанесло солидный урон моим скромным доходам? Дрожать над каждым грошом, когда Келли, следуя указаниям Зеленого ангела, закупает в Лондоне дорогие ингредиенты, потребные для получения философского камня? Скупость мою усугубляет то, что рецепты книги святого Дунстана, чем больше мы в них вникаем, становятся лишь загадочнее и непонятнее. Да еще и замок мой сделался, можно сказать, постоялым двором для понаехавших отовсюду прежних моих собутыльников, а все потому, что Келли без удержу бахвалится нашим успешным предприятием по обращению металлов в золото и молва о сем уже гуляет в народе. Положить конец беспорядку нет мочи, я пустил все на самотек и теперь со страхом смотрю в будущее, словно птенец, зачарованный взглядом аспида. Не за горами день, когда я не смогу прокормить жену и сына, а Келли меж тем роскошествует и предается беспробудному пьянству. Он требует, чтобы я превращал в золото все большие количества «красного льва», я вынужден повиноваться, с ужасом видя, как день ото дня убывает драгоценная тинктура. Ныне все мое внимание устремлено на тайну, заключенную в книге святого Дунстана, разгадать ее я стараюсь, исходя лишь из туманных, ах до чего же туманных намеков Зеленого ангела. Надобно успеть проникнуть в нее, пока не истрачена последняя крупица «красного льва»!

Тем временем по всей округе прошел слух о том, что в моем доме происходят заклинания призраков, что по ночам у нас слышатся стуки и бродят привидения; молва достигла двора и ее величества Елизаветы. У вельмож и государыни рассказы о чудесных делах по большей части вызвали насмешки, но отнюдь не любознательность, зато в ближайших окрестностях Мортлейка мои успешные алхимические опыты и разные толки о них взбудоражили темный невежественный люд, что весьма чревато опасными последствиями. Обильную пищу получило давнишнее подозрение, мол, Джон Ди якшается с нечистой силой, прибегая к черной магии; всюду поднялся грозный ропот. Старые враги навострили уши. И вот уже начали травить меня, удостоенного почестей и наград, обласканного, а затем отвергнутого королевского любимца, все еще опасного, ибо не утратившего влияния в высоких кругах и сведущего в дворцовых интригах политика; коротко говоря, застарелый подлый страх завистников и всех, кого я когда-либо унижал, злословит, пустив в ход сотни змеиных языков, желая моей погибели.

В высокой башне, при закрытых дверях мы взываем к небесам, умоляя о просветлении наших бедных заблудших умов, ищем тайный путь, на коем человеку дано превозмочь свою природу и разорвать проклятые узы смерти и плотского существования, а тем временем на замок надвигаются тучи адской ненависти, жаждущей меня сокрушить!

Часто, Господи, разум мой слабеет и шаткой становится вера в мою призванность… Неужели Гарднер, друг, покинувший меня в минуту гнева, справедливо возразил мне однажды, сказав, что я хочу вырастить дерево, не бросив в землю семени? Знать бы, где искать моего друга, я пошел бы к нему с повинной и, преклонив старую, утомленную голову, как малое дитя, искал бы у него поддержки… Поздно, и для ″„”его упущено время.

Чем я слабей, тем больше сил у Келли. Всем в доме теперь властвует. Жена моя Джейн кротко молчит, а на мое огорченное лицо давно поглядывает с тревогой и состраданием. Лишь твердость ее духа служит мне опорой. Джейн создание хрупкое, отнюдь не наделенное великими физическими силами, однако ради меня она со спокойным мужеством готова встретить любые беды и горести. Мое благо — единственная цель ее желаний. Джейн, мой надежный верный друг на полном тягот пути… Нередко я размышляю о странном подмеченном мной явлении: Келли явно крепнет день ото дня, я же все более слабею, с каждым днем здоровье мое хуже, усталость одолевает, но дело не только в телесных, физических силах, — вне всякого сомнения, значительно возросли и все прибывают магические возможности Келли, и одновременно становятся все более отчетливыми, плотски реальными Зеленый ангел западного окна и призрачное дитя, которое каждый раз является до него. Мысли мои снова и снова возвращаются к слову Иоанна Крестителя: „Ему должно расти, а мне умаляться“[23]. Может ли быть, что сему таинственному закону высшего духовного мира подчиняются и порождения тьмы? Если так, то да смилуется надо мной Господь!.. Тогда Келли должно расти, а мне… И Зеленый ангел — это… Нет, нет, даже вообразить страшно!

Ночей меня лишают тревожные сны, дни уходят на бесплодное ожидание, силы мои все более истощаются, и тем великолепнее становится с каждой новой ущербной луной Зеленый ангел: одеяние поражает богатством и пышностью, сверкающим золотом и драгоценными каменьями. Блеск сей неописуем — если бы хоть крохотный клочок роскошной мантии остался однажды после исчезновения самого Ангела, то до скончания века не знали бы мы забот о хлебе насущном.

Чело Ангела украшает теперь убор из красных каменьев, подобных каплям крови, горящих огнем, как рубины, и оттого не раз мнилось мне, охваченному ужасом и скорбью душевной, будто вижу перед собою озаренную неземным светом главу Спасителя в терновом венце. И адаманты сверкают на челе, словно капли пота, подобно тем, что бессонными ночами выступал и у меня на лбу… Отведи, Господи, кощунственные помыслы: вот бы упасть хоть одной капле неизмеримо драгоценной крови или пота в мою протянутую руку!

Я жду… жду… жду… Время, словно роженица, что измучена схватками, но не может разродиться и исторгает непрерывный, бесконечный вопль, умоляя об избавлении… Только надежда питает мои силы, но от пищи сей язвами покрывается нутро. Обещаниями упиваюсь и лишь гибну от жажды, испив такого питья… Когда же я смогу сказать: «свершилось»?!

Ныне мы приступили к приготовлению золотой тинктуры^{90}, и на каждом собрании Зеленый ангел обещает открыть тайну философского камня и сообщить формулу его, венчающую наши труды, однако откладывает сие то на завтрашний, то на иной день, когда, дескать, будет более благоприятно расположение звезд. Всякий раз ставит он новое условие, требует новых приготовлений, новых рывков на пределе сил и умения, новых жертв, новых падений в черную бездну надежды и упования…

По округе опять разносятся нелепейшие толки, мол, творятся в Мортлейке нечистые дела; думается, не повредило бы людям, как доброжелательным, так и настроенным враждебно, узнать правду о моих опытах и занятиях. Все лучше, чем позволить клевете вольно гулять, пока Мортлейк не окажется во власти яростной, злобной и кровожадной толпы. Посему вчера я уступил настоятельным просьбам лорда Лейстера, все еще, в память старой дружбы, не лишившего меня своего расположения, и просил его вместе со многими другими, выказавшими любопытство придворными пожаловать в замок, дабы своими глазами могли они увидеть наши чудеса.

И вот лорд Лейстер со свитою и воевода польский Альберт Лаский прибыли в Мортлейк, и тотчас суетой и шумом переполнился мой тихий дом. О понесенных мною издержках на достойный прием и содержание знатных вельмож лучше не упоминать. Пришлось снова пожертвовать изрядную щепоть «красного льва», уворованного из могилы святого Дунстана; впрочем, Келли при сем лишь нагло засмеялся и проворчал себе в усы, мол, он-то свой кусок урвет! Я стиснул зубы, догадавшись, что он замышляет. Чего не довелось испытать мне за годы, ушедшие на неустанные поиски истины? Какой грязью, подлостью, какими преступлениями и казнями не замарал меня, коснувшись лишь краем своего платья, сей пронырливый бродяга и шарлатан?!

В записях, что я веду на каждом собрании, рассказано о том, как происходили заклинания в присутствии высоких гостей из Лондона. И в доме неурядица, и в душе моей день ото дня растет смятение. Нет нужды подробно описывать последние ночные мистические игрища, когда происходил обмен вопросами и уклончивыми ответами между Келли и зеленой призрачной девочкой. Теперь нет и речи о бессмертии и о Гренландии, о королеве и об увенчании личности человеческой, о небесной милости, оказываемой избранным, не обсуждается даже приготовление соли и тинктуры; тщеславные, пошлые, мирские пересуды да прихоти наших вельможных бар и польского воеводы, поднаторевшего в интригах, извратили смысл наших сосредоточенных душевных усилий — теперь во время ночных собраний гулкое эхо подхватывает чудовищные вопросы сих участников: они касаются смехотворных планов и честолюбивых замыслов, можно подумать, будто вопрошают ведьму в эксбриджской лесной трущобе или, как продажные девки на ярмарке, просят предсказать судьбу, для чего годится варево из мерзостных ошметков и секреций. А Келли пребывает в восторженном экстазе, как и тогда, когда задавали мы вопросы о высшей духовной жизни Аристотелю, Платону и царю Соломону, но теперь его устами вещают лакеи и лизоблюды из дворцовых опочивален…

Гадость! Невообразимая гадость! И не пойму, что вызывает столь гадливое чувство!..

После таких собраний я встаю совершенно разбитый, едва держась на ногах, а Келли шествует гордо, силы его медвежьей еще прибавляется, возрастают и всегдашняя его самоуверенность и надменность. Он уже не гость в моем доме, ученик и фамулюс^{91}, — ныне меня терпят из милости, я оказался в услужении у Келли, наделенного чудесными способностями, стал рабом его растущих день ото дня требований и притязаний.

Не утаю своего позора: Келли теперь возмещает расходы на содержание дома и хозяйства тем, что с моего гостя, польского воеводы, по-видимому владеющего богатствами баснословными, берет плату за пророчества, сообщаемые от имени Ангела! Позор, шарлатан бросает подачки мне и моей семье!

Утверждаю это, ибо знаю наверняка: Келли не останавливается перед обманом и ложью, изменив голос и манеру, он изрекает все, что угодно услышать суетным, ненасытно алчным глупцам, все, что лестно их безграничному тщеславию. Да и сам он нагло объявил о том с цинической ухмылкою и добавил, мол, ежели такой оборот меня не устраивает, то остается заложить последнее добро и спать на голых досках, потому как иначе будет не на что потчевать да ублажать сиятельных гостей. Однако еще горше, чем унижение оттого, что я поневоле стал соучастником обманов безродного мошенника и прощелыги, ужасное сомнение: неужели Провидение терпит, что посланники небесные, Зеленый ангел и призрачное дитя, бестрепетно взирают на столь гнусный обман, происходящий пред их очами, в их присутствии и совершаемый от их имени! Ведь в разгар непотребств сколько раз уже они являлись всем собравшимся в башне, являлись зримо, ярко, почти осязаемо!..

Напасти сии обрушились на мою голову с опустошительной силою, словно буря в пустыне, и ныне я вижу разверстую пасть роковой судьбы, что каждый миг грозит меня поглотить. Разоблачив Келли, я погибну, потому как связан с ним; кто поверит в мою невиновность? Ведь и сам я, увы, не считаю себя невиновным…

Приглашения из Лондона от королевы Елизаветы стали настойчивыми: ее любопытство пробудили неумеренно восторженные письма воеводы Лаского с докладами о наших занятиях; королева, конечно, пожелает, чтобы я не утаивал новоявленных чудес, растворяющих двери в потусторонний мир. Если обман раскроется, не сносить мне головы. Но я ни за что на свете не потерплю, чтобы Келли обманул доверие королевы! Здесь последняя твердыня твоя, Джон Ди, здесь предел твоим заблуждениям и преступным нарушениям клятвы, данной Бафомету!

Ах, лучше бы никогда я не записывал свои сны! Истинно утверждали древние мудрецы, посвященные в сию тайну: записанные или рассказанные сновидения сбываются! Разве не стал явью приснившийся мне корноухий незнакомец? Теперь-то знаю его как облупленного, гнусного бродягу Келли, приживала, чья судьба неразделимо связана с моей! Снова и снова я против собственной воли вспоминаю Бартлета Грина и Маски, падальщиков и осквернителей могил, посланных с того света епископом Дунстаном, дабы воздать мне за грехи. Я стал жертвой роковых обстоятельств, судьба подкинула два шарика из слоновой кости, а теперь они виснут на моих ногах железными ядрами, как те, что весь свой век влачит за собой на цепи осужденный преступник…

Из Лондона пришло от Лаского, поляка, настоятельное приглашение — королева велит мне и Келли прибыть ко двору и в собрании знатнейших персон заклинать Зеленого ангела… А чего ради? Ради исцеления польского воеводы от приступа подагры! Бессмертные духи пусть, дескать, подскажут снадобье, чтоб облегчить страдания князя, обезножевшего по причине неумеренного потребления бургундского!

Все, все идет, как предвидел: неразбериха, путаница, сумбур! Нужды и беды! Позор и гибель!..

Повелением королевы мы более не удалены от двора и должны безотлагательно прибыть в Лондон…

Нам оказали при дворе великолепный прием, но чем поплатилась за эти празднества моя душа?!

Елизавета пожелала произвести подряд несколько магических ритуалов, видений при том не было, но устами Келли, впавшего в бессознательное состояние, вещали духи, один назвался именем Джубандалака, другой — Гальбаха, они не только предсказали поляку скорое исцеление от подагры, но и то, что он покорит Турцию и воссядет там султаном. Елизавета с трудом удерживалась от смеха, однако по ее лицу я заметил, что ей, как встарь, охота позабавиться жестокой игрой в кошки-мышки и что она испытывает сатанинскую радость, видя, как неуклонно приближаюсь я к пропасти, дабы, сорвавшись, стать посмешищем.

Что побуждает ее к подобным затеям? Неисповедимы пути Провидения! Ужели сему была залогом и обетованием наша таинственная духовная связь? Ужели здесь завершается путь наш к Бафомету, увенчанному короной с вечно сверкающим кристаллом?!

Нужно было положить конец этим забавам, и, не имея иного выхода, я умолил моего друга Лейстера употребить свое влияние, дабы собрания в Лондоне приостановились. Иначе духи, глядишь, посулили бы пану Ласкому корону английскую и мировое господство в придачу. На мое счастье, подвернулся случай другими делами отвлечь внимание королевы, жестокосердно упивавшейся моей беспомощностью. Получив аудиенцию, я заклинал ее воздержаться от любопытства и покамест не пускаться в разговоры с духами — прежде, мол, мне надобно хорошенько понять, какова сущность сих духов. Я разъяснил Елизавете, что и в потустороннем мире, возможно, обитают существа разномастные, в том числе химеры^{92}, кои способны обманно принимать вид ангелов, а посему ее величеству грозит опасность уронить свое высочайшее достоинство, ежели она дозволит насмехаться над собой зловредным шутам и сплетникам призрачного мира. После долгого глубокого раздумья королева спросила, возлагаю ли я на заклинания духов большие надежды, нежели те, что питал когда-то, помышляя о завоевании Гренландии?

Я твердо ответствовал:

— Да! — и, видя, что Елизавета не сводит с меня пристального взора, пояснил: — Чем бы ни наполнял я дни моей жизни, находя то или иное занятие, я был и, пока в глазах моих не померкнет свет, пребуду на пути к земле исполнения моих мечтаний. И где бы ни пристал я к берегу, над сей землею водружу знамя моей последней любви и покорю Землю ангельскую не иначе как некогда Вильгельм Завоеватель^{93} землю английскую, — сойдя с корабля, он взял в руку лишь пригоршню земли, завладел же всею страной.

Королева безмолвствовала. Я не нарушал молчания. Но я понял, что высокомерие Елизаветы ополчилось против меня и что насмешка служит ей для защиты, когда она промолвила:

— Меж тем, магистр Ди, с удовлетворением узнали мы, что общение ваше с иным миром приносит вам и немалые земные выгоды, поскольку духи открыли вам тайну философского камня и секрет приготовления тинктуры, превращающей неблагородные металлы в золото.

Страшно стало мне от такой осведомленности государыни, ведь я тщательно скрывал свои алхимические опыты и не мог уразуметь, каким образом молва о них все же дошла до ее величества. Но в следующий миг я смело поднял голову: в душе пробудилась надежда, что расстанусь сейчас со всеми затруднениями. И потому без утайки рассказал королеве о том, что мои усилия постичь тайну трансмутации металлов до сих пор остаются бесплодными, что не выгоды принесли они мне, а разорение.

Лишь теперь Елизавета взглянула так, словно в холодном ее сердце шевельнулось некое человеческое чувство, и предложила денежную помощь.

Не желая предстать в ее глазах попрошайкой, я ответил, собрав последние остатки гордости, что не хочу без крайней нужды обращаться к милости моей государыни, но ежели окажусь в безвыходной ситуации, то вспомню о щедром предложении.

Итак, вынырнув из водоворота большого города, мы наконец вернулись в тишину Мортлейка и возобновили наши труды в алхимической лаборатории.

Новые напасти не заставили себя ждать — при одном из опытов лаборатория взлетела на воздух. Чудом я остался жив и невредим, но стены замка прорезали глубокие трещины. Суеверная злоба крестьян в нашей округе разгорелась, да так, что я каждый час ожидаю нападения, деревенские уже сообщили, что не потерпят на землях своей общины дьявола во плоти… Дело близится к финалу.

Зеленый ангел сыплет обещаниями, день ото дня в них все больше определенности, уверенности: дело якобы близится к завершению. Но мы чувствуем, помощь не поспеет вовремя. И вот давно со страхом ожидавшийся день катастрофы настал.

Мы посоветовались с Келли и решили не тратить более ни щепотки «красного льва» ради того, чтобы выкупить себе несколько жалких дней, — надо немедля уезжать из Англии и отправляться в Богемию, ко двору императора Рудольфа^{94}, прославленного адепта алхимии, в общество его знатных и богатых друзей, столь же увлеченных сим священным искусством. Там мы сможем вновь заняться нашим делом, там ждет нас успех, — уж сумеем угодить недоверчивому Габсбургу, если в высочайшем присутствии устроим опыт по превращению металлов, благо на донышке красного шара еще кое-что осталось. Там, в Праге, я должен употребить все силы на то, чтобы отыскать в книге святого Дунстана способ получения философского камня, и тогда наши беды останутся в прошлом и прямой путь поведет нас к блаженству и славе. Дельного алхимика ждет при дворе императора прекрасная будущность, не сравнимая с прозябанием на тощих хлебах у нашей неблагодарной государыни, — в этом не могло быть сомнений.

Мы с Джейн долго взвешивали сие решение, ибо ныне, на пороге моего седьмого десятка, жестоким испытанием должно было стать для меня новое бегство из страны. Однако речи Зеленого ангела, повелевшего отправляться в путь, покинуть родину и ехать к императору Рудольфу, были столь беспрекословно тверды и сулили столь много, что я отбросил последние колебания. И небеса послали знак, что приказ Ангела верен: вчера я получил письмо от пана Лаского, в котором он в самых лестных выражениях пригласил меня с супругой и Келли приехать в Польшу и гостить, сколько захочется, в любом из его поместий. Воевода, разумеется, готов возместить дорожные издержки, а кроме того, назначит мне высокое жалованье.

Да только не долго я радовался, получив приглашение пана Лаского. Подметное письмо с угрозами всех нас предать смерти, а в замок подпустить красного петуха лежало на другое утро под дверью. Оно стало последней каплей: я не вправе подвергать опасности Джейн и сына. Как быть, просить защиты у властей? Нет смысла. От властей помощи не жди. Слишком очевидно, что крестьянский бунт тайно направляют могущественные враги, желающие нам всяческих бед, задумавшие меня погубить. Буду действовать сам!..

Обещанные Ласким деньги не пришли, положение так осложнилось, что я вынужден при посредничестве Лейстера обратиться к королеве с просьбою о помощи. Ах, да не все ли равно?.. Была гордость, да вся вышла — я не желаю стать виновником гибели жены и сына!..

Нынче верховой гонец привез от королевы… сорок золотых „ангелов“^{95} и послание, написанное ее рукой, — ответ на мое донесение о том, что семья моя и дом не имеют защиты. Королева пишет, что в данном случае не может своей властью вторгаться в дела подведомственные местным стражам порядка, и добавляет, дескать, очень ее удивляет то, что Зеленый ангел, на коего я во всем уповаю, не выказал себя покровителем более заботливым и надежным, нежели земная правительница… И много чего еще, столь же леденяще-холодного.

Итак, все решилось, мы тайно собрались в дорогу, взяв кое-какие пожитки, самые необходимые, чтобы по возможности сократить дорожные расходы. Замок родовой препоручаю великому милосердию небесному, как и смутное наше грядущее в чужом краю!..

Ныне, сентября 21 дня лета 1583, настал час прощания; еще до света, под покровом ночи мы в наемном рыдване тайно покинули Мортлейк, к вечеру рассчитываем прибыть в Грейвзэнд…

Вчера в поздний час под стенами замка вопила толпа деревенских и пришлых мародеров, они перебросили через запертые ворота пылающий факел, старый мой слуга затоптал огонь. Отъехав немного, мы едва не попались в лапы мятежников — новая их толпа направлялась к замку, — по счастью, утренний туман скрыл нас…

Боже мой, все, все правда, о чем я тут написал: я беглец! Оставил на произвол судьбы последнее свое земное достояние, то, что было моей собственностью и связывало имя нашего рода с Англией, — Мортлейк отдан на поток и разграбление, чернь захватит замок, быть может, еще до того, как я покину берег родины, не пожелавшей меня приютить…

Моим старческим, слабым глазам предстал пожар Мортлейка! Черные тучи нависли над горизонтом, в той стороне, где за холмами мой замок; черные тучи дыма, вздувшегося над землей ядовитым пузырем, казалось, кишели злобными бесами, пустившимися в бешеную ведьмовскую пляску над былым приютом мира и покоя. Злые духи прошлого набросились на добычу. Лишь бы насытились! Лишь бы удовольствовались принесенной жертвой! Лишь бы в разгульной своей оргии и чудовищной тризне забыли обо мне!.. Об одном только сердце кровью обливается: моя прекрасная, любимая библиотека! Книги, с коими я сроднился душой! Не пощадят их ни мстительные демоны, ни чернь в своей беспросветной глупости. А сколько там инкунабул, равных коим нет в мире…

Сгорают откровения глубочайшей мудрости, обращается в уголья слово истинной любви… Пусть погибнет оно в пламени, из которого некогда родилось, ибо не стоит бестия кровожадная слова любви и добра… Лучше гори вечно, лучше вознесись в родные пределы небесные, туда, где пылает очаг вечного огня!..»