Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

Некогда этот великолепный клинок был наконечником копья, а копье, бившее без промаха, принадлежало героическому властителю Уэльса Хьюэллу, прозванному Дат, что означает «Добрый». Обрел же Хьюэлл Дат это копье совершенно необычайным образом, благодаря волшебной помощи светлых, или белых, альвов, служителей Братства Садовников, которые, пребывая в незримом облике, правят судьбами людей. Белые альвы^{152} слывут в Уэльсе могущественными природными духами. Хьюэлл Дат, очевидно, оказал им какую-то весьма важную услугу, и в благодарность князь альвов научил его, как смастерить волшебное копье. Для этого Хьюэлл Дат взял особый, не природой созданный камень, истолок его в порошок и, смешав со своей кровью, получил тесто, из которого вылепил наконечник копья. Когда же Хьюэлл произнес над ним тайные заклинания и колдовские заговоры, копье окрасилось в красновато-бурый цвет, как у гематита-кровавика, или красного железняка, и сделалось тверже любой стали, тверже самого твердого алмаза. А владелец копья навеки стал неуязвимым для любого оружия, непобедимым героем, достойным обрести высшую королевскую власть. Но мало того, теперь он мог не страшиться даже той иссушающей душу и тело смерти, которую насылает женщина… Наследники Хьюэлла Дата из поколения в поколение передавали эту легенду, род бережно хранил копье, уповая на его волшебную силу, и за долгие столетия Даты множество раз подтверждали, что не зря носят свое гордое имя. Позднее, когда имя изменилось и стало звучать «Ди», один из потомков Хьюэлла по своему постыдному легкомыслию утратил драгоценный клинок, позабыв о благом наставлении светлых альвов. Он позволил завлечь себя на дурной путь и, вняв дьявольскому наущению, вздумал любовными шашнями домогаться короны земного королевства — Англии. Этот человек лишился кинжала и тем обрек себя и весь свой род на бессилие, злосчастную судьбу и гибель, а на кинжал пало проклятие, от которого его освободит последний из потомков Хьюэлла, последний отпрыск погибшего рода, но только если он воскресит надежду, вернув кинжалу былой чистый блеск. Ибо, пока не искуплена вся до последней капли кровь, когда-либо обагрявшая копье Хьюэлла Дата, нет надежды и нет избавления самому Дату, ставшему звеном в цепи, ведущей в черную бездну гибели…

Тут Липотин перебил княжну и сказал, обернувшись ко мне:

— Между прочим, согласно другой легенде, если копьем завладеет русский, то Россия однажды станет властительницей всего света, если же англичанин, то Англия покорит Российскую империю. — И добавил, напустив на себя совершенно равнодушный вид: — Однако меня занесло в политику, а она вряд ли интересна или близка кому-то из нас.

Княжна, вероятно, не расслышала его замечания; положив на место пожелтевшую карточку с описанием кинжала, подняла на меня усталый, рассеянный взгляд, и мне показалось, что она с силой стиснула зубы… Наконец она снова заговорила:

— Теперь, друг мой, вы, наверное, понимаете, почему я бросаюсь по любому следу, который обещает возвращение кинжала, или копья Хьюэлла Дата, как его именует легендарное сказание, сохраненное моими предками. Что может раздразнить, увлечь и удовлетворить страсть коллекционера больше, чем обладание некой вещью, которую он раз и навсегда посадил под замок в своем надежном хранилище, если кто-то другой разыскивает эту вещь по свету и все свое счастье, всю жизнь и вечное блаженство связывает с тем, что… приняла, под свою опеку я, чем я… завладела!

Я был, можно сказать, не в состоянии скрыть от этой парочки яростное противоборство мыслей и чувств, переполнивших в эту минуту мою душу, а скрыть надо было любой ценой, это я понял мгновенно. Словно рассеялись последние клочья тумана, за которыми прежде пыталась скрыться от меня тайна судьбы моего предка Джона Ди, моего кузена Джона Роджера, да и моей собственной. Неукротимая радость и нетерпение, бескорыстное и потому опасное болтливое легкомыслие рвалось наружу, я чуть не выложил все свои соображения, догадки и намерения, однако удержался, что стоило немалого труда, и сохранил мину учтивой заинтересованности, точно гость, который лишь из вежливости снисходит до каких-то поблекших ныне сказок темной, суеверной эпохи.