Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

Откуда он взялся?! В моей руке — магический кристалл, черный уголь Бартлета Грина в золотой оправе. Я молча подаю его императору. Рудольф жадно хватает черное зерцало, въедливо осматривает со всех сторон и… капризно оттопыривает нижнюю губу:

— Да на кой?..

Келли молчит, упершись взглядом в августейшую переносицу.

Не дождавшись ответа, Рудольф досадливо морщится и неохотно опускает глаза на черный искрящийся кристалл. Келли все усерднее сверлит взглядом императорское чело. От напряжения у нашего духовидца катятся по щекам капли пота, но он сейчас ничего не замечает.

Император как завороженный сжимает кристалл обеими руками. Его зрачки расширились. Определенно он что-то увидел. И вдруг по его лицу пробегают изумление, внезапная жалость, гнев, сильный испуг, а вот — трепет надежды, робость и торжество, горделивая радость… Коршун устало кивает, и… в его глазах блестят слезы!

Слезы в глазах Рудольфа? Невероятно!

Сколько переживаний отразилось на его лице за короткие мгновения. Мы все в страшном напряжении. Наконец Рудольф говорит:

— Примите мою благодарность, посланники горнего мира. Этому подарку и впрямь цены нет. Он исполнит чаяния посвященного. Ведь не всякий, увенчанный императорской короной здесь, удостоится короны… нездешней. Мы приложим к сему все наше усердие… — Он склоняет гордую голову.

У меня в горле застрял комок, кажется, вот-вот брызнут слезы — нет мочи смотреть, как император смиренно склоняется перед обольстившим его корноухим негодяем.

Столпотворение на маленькой пражской площади — она называется площадью Великого Приора — перед храмом Мальтийского ордена. Кажется, вся Малая Страна сбежалась. Блестит оружие, сверкают драгоценности и украшения на знатных господах, которые из открытых окон богатых домов смотрят спектакль, что разыгрывается внизу.

От дверей Мальтийского храма чинно шествует процессия.

Келли пожалован титулом богемского барона, Келли избран в число паладинов Священной Римской империи и по воле императора стал рыцарем Мальтийского ордена — получил символический удар шпагой по плечу и был миропомазан пред алтарем древнейшего храма сего ордена.

Впереди выступают три герольда в черно-желтых одеждах, двое — трубачи, третий несет пергамент — императорский указ. На всех перекрестках трубачи трубят в длинные трубы, а герольд громогласно оглашает высочайшую волю: отныне в империи стало одним бароном больше, и это — «сэр» Келли, родом из Англии.

С балконов и из высоких консольных окон дворцов глазеют любопытные, но их лица непроницаемы и надменны, порой высокомерно насмешливы, зрители вполголоса, с опаской обмениваются впечатлениями, отпускают колкости и язвительные замечания.

Я смотрю на людской водоворот из окна дома Ностица^{154}. На душе тяжело, пеленой сырого тумана легли на сердце мрачные мысли. Высокородный хозяин, пригласивший нас с доктором Гаеком полюбоваться забавным зрелищем из окон своего дома, сыплет лестными словами, восхваляя истинную знатность древнего дворянства, к которому я принадлежу, о его гордое достоинство, пренебрегавшее возможностью получать пышные титулы из рук высоких властителей… Зря старается, мне все безразлично. Моя Джейн погибла, навеки скрылась в зеленой бездне…

А вот новая, удивительная картина: рабби Лёв стоит, по обыкновению, спиной к стене и упираясь в нее ладонями, и здесь же, в крохотной комнатке на Златой уличке, расположился в глубоком кресле император Рудольф. У ног рабби тихо дремлет, свернувшись, точно домашняя киска, берберский лев императора — рабби Лёв и царь всех хищников кошачьего рода, как видно, подружились. И я тут же, сижу у маленького оконца, за которым желтеет поредевшая листва. Мой взгляд скользит вниз, и сквозь голые ветви кустов я вижу двух огромных черных медведей, — подняв тяжелые косматые головы, они принюхиваются и, глядя сюда, разевают красные пасти…

Рабби Лёв, не переставая мерно раскачиваться, резко выбрасывает вперед руку. Взяв магический кристалл — «стекло», которое ему принес император, он долго вглядывается в блестящую черную поверхность. И вдруг закидывает голову, так что белая борода встает торчком, кадык под ней дергается, рот растягивается, рабби беззвучно хохочет.

— Ничего и никого нельзя увидеть в зеркале, кроме себя! Хочешь что-то увидеть — вот и видишь в куске угля, что самому хочется. Жизни в этом угле нет — была, да сгорела.

Рудольф нахохлился:

— Вы хотите сказать, приятель, это обман, подделка? Но я своими глазами…

Старый раввин не шелохнулся в своей нише. Только покачал головой, глядя не на императора, а в потолок низенькой комнатки:

— А Рудольф — подделка? Рудольф был отшлифован, как это «стекло», потому он — император; весь отшлифован, гладко, так что в нем могут отражаться любые события прошлого Священной Римской империи. Но живого сердца в них нет, у императора нет, и у куска угля нет…

Эти слова полоснули мне душу. Я смотрю на высокого рабби и чувствую — к моему горлу приставлен жертвенный нож…