Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

После полуночи, во втором часу, мне начали являться удивительные образы и мысли, душа уподобилась чистому, светлому зеркалу, и я, все более проникаясь участием и жалостью, увидел проплывающие в прозрачной глубине картины будущего княжны и саму ее, обреченную, жалкую, совсем не похожую на знакомую мне веселую, гостеприимную хозяйку, которая так любила отпускать шутки или безобидные колкости; избалованное дитя из знатного дома не в одночасье стало противоречивой, загадочной женщиной — чего только она не натерпелась во время бегства из России, из клешней большевистской чека, а каково было привыкать к жизни на чужбине, в изгнании, без родины. Не ей одной выпала столь тяжелая доля, спору нет, но слишком резким был поворот в ее судьбе и слишком много страхов пришлось ей пережить. Да, и все-таки эта отважная женщина, не сломленная, смело глядящая жизни в лицо, с неукротимой кровью предков унаследовала многие темные склонности и потому пала жертвой демонических сил, уготовивших ей, молодой и цветущей, трагический конец. Сполна, сполна искупила она грехи своего рода, тяготевшие над ее судьбой. В самом худшем случае, думал я, она была лишь несчастным медиумом, и то лишь по воле рокового стечения обстоятельств, в чем мы, мнящие себя праведниками, так легко усматриваем «вину»… Внезапная мысль овладела мной мощно и неколебимо: я должен спасти княжну, употребив всю силу воли, в которой я уже не сомневался. Вот он, смысл таинственной практики тантры ваджроли: я приму княжну в свою душу, и очищу ее душу от ненависти. Сам же не буду испытывать как ненависти, так и любви, тогда не только моя, но и ее несчастная душа станет свободной…

И это была моя последняя трезвая мысль, — княжна Асия оказалась рядом со мной в постели и, опершись на подушку, смотрела на меня, юная, семнадцатилетняя, счастливая красавица, изнеженная дочь екатеринодарского князя. И это невинное дитя прильнуло ко мне, ища спасения… Но самое удивительное то, что я спасал ее от нее же самой, от Асии, подпавшей под пагубные чары Исаиды Понтийской, ставшей ее жрицей, преданной служительницей Черной богини…

Как странно! Княжна, казалось, не ведала, что она и есть верная служительница Исаиды Понтийской, — как раз от нее она искала защиты, и, в страхе прижавшись к моей груди, мне отдалась…

Потом суккуб исчез. Во всем теле я чувствовал слабость и утомление, нервную дрожь, словно ночь напролет или целый год бесновался с корибантами, устроившими чудовищную оргию. Но было не до того: неведомо откуда, сразу со всех сторон доносился заунывный, как звук эоловой арфы, напев. Вскоре пришли и слова, сладостной отравой разлившиеся по моим жилам. А потом я услышал строки, от которых сердце встрепенулось, точно вспомнив давнишнюю детскую песенку, и с той минуты они не умолкая звучали в моих ушах:

С ущербной луны
Из серебряной мглы
Взгляни
на меня, взгляни!
Всегда ты меня ждала,
Ночью меня звала…

Этот стишок я все повторял и повторял, как вдруг увидел перед собой Липотина, — вытянув обмотанную красным платком шею, он походил на птицу, которая истомилась от жажды. Липотин внимательно слушал, усмехался, кивал.

Потом он тихо заговорил, и слова, проходя через серебряную трубку в его горле, рассыпались с сухим треском, точно дробинки по стеклу, а воздух с громким шипением выходил сбоку из-под красного платка:

— Х-х-хе, х-х-хе, уважаемый, х-х-хе… значит, силенок все-таки не хватило? Жаль, мой бесценный покровитель, искренне жаль. Но я служу только тем, на чьей стороне сила. Уж таков мой характер, я вас предупреждал. Скрепя сердце, вынужден вернуться в лагерь ваших врагов, о чем и докладываю. Больше, увы, ничем не могу помочь. Надеюсь, вы способны понять, сколь велика моя верность долгу! А вы, если воспользоваться расхожими оценками, вы теперь человек пропащий. Но это ничуть не умаляет вашей победы в качестве, х-х-хе, галантного кавалера, с коей вас и поздравляю! Теперь позвольте откланяться, зовут, зовут дела антикварные, во всяком случае, похоже на то… Я тут услышал в кафе, что приехал из Чили какой-то богатей и купил развалины Эльсбетштайна. Поди знай, а вдруг там, если покопать, найдутся и другие старинные кинжалы. Зовут ученого иностранца Теодор Гэртнер. Впрочем, впервые о нем слышу… Ну что ж, уважаемый, — Липотин сделал ручкой, — доброй вам кончины!

Ни подняться, ни ответить я был не в состоянии. И уже не услышал, а прочел по губам последние слова Липотина: «Сердечный привет от тибетских дугпа!»; в дверях он отвесил церемонный поклон, и тут его глаза сверкнули таким торжествующим сатанинским злорадством, какое только может вообразить смертный человек.

Больше я никогда не видел Липотина.

_____