Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

— Ваше превосходительство, они уже на замковой лестнице! Весь город взлетел на воздух!

— Шляпу! — гаркнул императорский лейб-медик. — И мою… мою шпагу!

С огненным взором и воинственно стиснув зубы, он выпрямился во весь своей гигантский рост и олицетворял такую непреклонную решимость, что лакей в испуге попятился.

— Подать мою шпагу! Ты что, не понял?.. Я покажу этим псам, каково разевать пасть на королевский Град! Прочь с дороги!

Ладислаус встал на пороге открытой двери.

— Нет, ваше превосходительство, вам туда нельзя! Не могу допустить.

— Что за чушь! Прочь, я сказал! — взъярился лейб-медик.

— Не пущу, ваше превосходительство! Хоть убейте! — Побелев как мел, слуга, видно, решил стоять насмерть.

— Ты в своем уме, парень? Или ты из той же банды? Подать сюда мою шпагу!

— Нет у вас никакой шпаги, ваше превосходительство, да и ни к чему она. Там такое творится! Там — верная смерть!.. Храбрость, конечно, важное дело, только сейчас толку от нее не будет… Хотите, я потом проведу вас через двор ко дворцу архиепископа. Оттудова впотьмах легко скрыться. Ворота я запер. Они, слава богу, дубовые. Так быстро с ними не сладишь… Нет, разве ж можно головой в пекло! Не могу допустить!

Господин императорский лейб-медик начал приходить в себя. Он обвел взглядом комнату.

— Где Лиза?

— И след простыл.

— Я должен ее найти. Куда она подевалась?

— Не могу знать.

Флюгбайль жалобно застонал, он вдруг снова уподобился беспомощному ребенку.

— Перво-наперво, ваше превосходительство, надо одеться как положено, — спокойно вразумлял его лакей. — А вы еще и галстук не завязали… Только без спешки! Так оно быстрее пойдет. До вечера я вас как-нибудь укрою. А там, глядишь, и штурм утихнет. До поры. Потом я спроворю дрожки. С Венцелем уже договорился. Он с Карличком, как стемнеет, будет ждать у Страговских ворот. Там место спокойное… А уж в такую ночь никто из дому носа не высунет… Так… А теперь пристегнем-ка сзади воротничок, чтобы не топорщился. Ну, вот все и готово. А сейчас вашему превосходительству надо затаиться. Иначе нельзя. Я все обмозговал… И ввечеру сам все устрою. А здесь приберусь… Меня-то им голыми руками не взять. Да я и сам богемец.

И не успел господин лейб-медик рта раскрыть, как Ладислаус выскочил из комнаты и запер за собой дверь.

Невыносимо медленно, словно со свинцовыми гирями на еще недавно резвых ногах, тянулся час за часом.

Пингвин исчерпал всю гамму душевных состояний: от приступов ярости, когда он молотил кулаками в дверь, пытаясь призвать к себе лакея, до апатии и смирения.

В моменты вменяемости он, подгоняемый голодом, начинал шарить по сусекам в поисках припрятанной колбасы, но даже при этом его бросало то в жар, то в холод; гнетущие мысли о вероятной потере своего друга Эльзенвангера сменялись мгновениями наивной, почти детской уверенности: в Писеке начнется новая жизнь.

Однако рассудок и опыт тут же брали верх, и он не мог не видеть всю нелепость своих надежд и несбыточность эйфорических мечтаний.

Порой он втайне даже радовался тому, что Богемская Лиза не приняла предложения стать его экономкой. И уже сгорал от стыда за свои нежные излияния — надо же, как его разобрало, прямо-таки мальчишеский захлеб, трубадурь студенческая. И как он только не покраснел.

«Вместо того чтобы сохранить в чистоте и величии тот образ, на который она чуть не молилась, я сам вывалялся в грязи… Пингвин, говорите? Это бы еще куда ни шло. Лучше быть пингвином, чем свиньей!»

Безотрадная картина хаоса, сотворенного в комнате его собственными руками, повергла Флюгбайля в еще более глубокое уныние.

Однако даже черная меланхолия и жалость к самому себе не могли надолго омрачить его здоровую душу. От покаянных терзаний не осталось и следа, стоило ему только вспомнить, как просияло от его уверений лицо старухи. И тут в сердце восторжествовала невыразимая радость предвкушения прекрасных покойных дней в Карлсбаде, а потом в Писеке.

Прежде чем отправиться в путешествие, он, можно сказать, еще раз примерил все «я», предложенные ему жизнью.

«Педант» — такова была его последняя маска.

Снизу временами доносились гул и яростные вопли, от которых закладывало уши. Казалось, там, у подножия Града, гуляет дикая охота. И снова воцарялась тишина, означавшая откат мятежных толп. Однако весь этот шумовой фон нисколько не интересовал лейб-медика. Он с детства привык презирать, ненавидеть и вместе с тем как бы не замечать чернь во всех ее проявлениях.

— Прежде всего побриться, — сам себе подсказал он. — Остальное пойдет своим чередом. Не отправляться же в путешествие с мужицкой щетиной на лице.

При слове «путешествие» слегка ёкнуло сердце, как будто по нему скользнула чья-то невидимая рука.

В тот же миг в глубине души шевельнулось тревожное предчувствие, что это будет его последним земным странствием. Однако он настолько проникся желанием не спеша и основательно заняться перед отъездом уборкой своей комнаты, что от мимолетной тревоги не осталось и следа.