Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

И весенняя песня души, внушавшая, что в скором времени Вальпургиева ночь жизни отступит перед сиянием дня, была для него истинной усладой. А как радовала смутная, но трепещущая в каждом ударе пульса уверенность: он не оставит в земной жизни ничего, что можно было бы счесть постыдным.

Он вдруг и впрямь осознал свое «превосходительство».

С педантичной тщательностью он побрился и промыл каждую пору, подстриг и отполировал ногти, расправил по складке все брюки и повесил их в шкаф на плечики, а вслед за ними — пиджаки и жилеты; воротнички уложил симметричными кругами и наконец торжественно, как на церемонии поднятия флага, водрузил на место галстуки.

Дорожные резервуары были заполнены водой для умывания, колодки аккуратно втиснуты в сапоги, каучуковая ванна свернулась в плотный рулон.

Пустые чемоданы стройной башенкой прилепились к стене.

С некоторой суровостью, но не держа в сердце зла, лейб-медик захлопнул пасть «желтушной каналье» и стянул ее челюсти стальным ключиком с голубым шнурком, дабы ей неповадно было испытывать терпение хозяина.

Он и раньше не ломал голову над выбором костюма, предназначенного для выезда, не пришлось долго думать и теперь. Рука сама подсказала верное решение, потянувшись к парадному мундиру, который он не надевал уже несколько лет.

Униформа висела в оклеенном обоями стенном шкафу рядом со шпагой, здесь же, на полке, хранилась бархатная треуголка.

Облачался он с церемониальной торжественностью, как бы освящая каждую вещь: черные панталоны с золотыми лампасами, сверкавшие лаком сапоги, сюртук, обшитый золотым позументом, узкое кружевное жабо, заправляемое в вырез жилета. Затем пристегнул шпагу с перламутровой рукояткой и просунул голову в кольцо цепочки, на которой висел черепаховый лорнет.

Ночную рубашку он сложил на постели, затем охлопал и разгладил подушки и одеяло, пока не исчезла последняя складка.

Закончив с гардеробом, он сел за письменный стол и, памятуя просьбу своего друга Эльзенвангера, снабдил пожелтевший конверт необходимой пометкой; затем извлек из выдвижного ящика завещание, составленное еще в стародавние времена по достижении совершеннолетия, и дополнил его следующей записью:

«В случае моей смерти мое состояние в ценных бумагах переходит фройляйн Лизель Кошут, проживающей по адресу: Градчаны, Новый Свет, д. № 7. Буде же она умрет прежде меня — моему слуге господину Ладислаусу Подроузеку, коему в таком случае передается же и прочее мое имущество.

Экономке же завещаю только свои затрапезные брюки, что висят на люстре.

Заботы о моем погребении, согласно высочайшему указу № 13, возлагаются на фонд императорско-королевского двора.

Касательно места погребения никаких особых пожеланий не имею. Если же вышеозначенный фонд соблаговолит ассигновать необходимые средства, я бы просил похоронить меня в Писеке, на городском кладбище. Однако смею настаивать на особом пункте: ни при каких обстоятельствах не перевозить мои бренные останки по железной дороге или иными машинными средствами и не предавать их земле внизу, в Праге, равно как и в любом расположенном за рекой месте».

Удостоверив запись печатью, господин императорский лейб-медик обратился к томам семейного дневника, чтобы наверстать все, что было упущено за последние дни, по части своего жизнеописания.

При этом он сделал одно-единственное отступление от этикета, коего неукоснительно придерживались предки: под последним росчерком пера, запечатлевшим его имя, он в буквальном смысле подвел черту с помощью линейки.

И в этом был свой резон, поскольку на Пингвине оборвался род Флюгбайлей, и при отсутствии потомков и продолжателей подвести черту пришлось ему самому.

Затем он нетерпеливо натянул белые лайковые перчатки.

И тут он заметил на полу маленький, перевязанный бечевкой сверток.

«Должно быть, Лиза выронила, — подумал Пингвин, — собиралась отдать мне в руки, да, видно, не решилась».

Раскрыв сверток, он увидел носовой платок с вышитыми инициалами «Л. К.» — тот самый, который так отчетливо припомнился ему в «Зеленой лягушке».

Усилием воли он подавил вздымавшее грудь волнение («слезы несовместимы с мундиром») и, однако, почтил платок нежным поцелуем.

Сунув руку с платком в нагрудный карман, он вдруг обнаружил, что забыл запастись своим собственным.

«Милая Лизинка, если бы не твоя чуткость, я бы так и уехал без носового платка!» — растроганно прошептал он.

Его ничуть не удивило, что именно в тот момент, когда он закончил все приготовления, за дверью звякнули ключи и он был освобожден из заточения.

Он знал по опыту: стоит только надеть парадный мундир, как сметаются любые преграды.

С высоко поднятой головой и негнущейся шеей он прошествовал мимо озадаченного Ладислауса и спустился вниз, чеканя шаг по ступеням лестницы.

И как знак незыблемого порядка вещей его ожидали дрожки у внутренних ворот замка.