Вальс под дождём

Он снова упомянул будущее, которого на войне может и не быть. Вернее, будущее есть у всех, но никто не знает, как долго оно продлится. Сейчас минуты нашего общего настоящего и будущего прощания отсчитывал будильник. Матвей сказал, что его отпустили до семнадцати ноль-ноль. Я то и дело отвлекалась на циферблат, мысленно заклиная стрелки двигаться медленнее, но они бежали и бежали по кругу, пока Матвей не положил свою руку на мою:

— Уля, мне пора.

— Пора? Уже? — Мой голос упал до шёпота, но мне было безразлично, заметит он мою растерянность или нет.

Матвей сделал шаг к двери, но внезапно повернулся ко мне и положил руки на плечи.

— Теперь, после Сталинграда, всё будет иначе. Мы обязательно дойдём до Берлина!

Его слова падали, как слёзы, обжигая мне грудь. Сердце колотилось как бешеное, и стало трудно дышать.

Я знала, что не должна давать волю чувствам, потому что все, с кем я дружила на фронте, погибали. А я не хочу, чтобы Матвей погиб. Я готова сама погибнуть вместо него, только бы он жил!

— Уля, можно я буду тебе писать?

Закусив губу, я угрюмо помотала головой и произнесла невообразимое:

— Нет, не надо. Я не хочу, чтоб тебя убили.

Кажется, он меня понял, потому что легко прикоснулся пальцами к моей щеке, улыбнулся и вышел.

Я слышала его торопливые шаги вниз по лестнице. Хлопок входной двери прозвучал, как одиночный выстрел, оборвавший чью-то короткую жизнь. Я прислонилась спиной к стене и заплакала.

* * *

На месте заводоуправления лежала груда обломков, припорошённых слоем снега, тёмного от дыма заводской трубы. Ветер трепал кусочек занавески, зажатой между балками. Ржавыми копьями торчали вверх погнутые прутья железной арматуры. Прямое попадание бомбы приплюснуло кирпичный остов здания, как картонную обувную коробку.

Мне стало страшно от мысли, что мама могла остаться здесь под обломками навсегда. Я взяла её под руку и на миг прижалась подбородком к плечу:

— Мамочка, какой ужас!

Мама пожала плечами:

— Уверена, что на фронте страшнее.

Трудно сказать, страшнее на фронте или нет, потому что там готов к взрывам, бомбёжкам, даже к рукопашной. Но в тылу, посреди мирного города, бомбы и обстрелы — немыслимая жестокость и подлость. Наверное, самое тяжёлое — быть в оккупации или в плену, когда некуда спрятаться и твоей жизнью распоряжаются фашисты и полицаи. Я подумала о Матвее. Он был в плену, и если бы его не отбили наши, то… Я не стала додумывать мысль, от которой моё сердце укатилось в пятки, и остановилась у Доски почёта. Взгляд выхватил знакомую фамилию: «Баринов Евгений Семёнович». С фотографии на меня смотрел юноша с серьёзным «взрослым» лицом и твёрдым рисунком сжатых губ. Я не поверила своим глазам:

— Мама, это что, Женька Баринов из параллельного класса? Хулиган и двоечник, которого директор грозился выгнать из школы?

Мама с гордостью улыбнулась:

— Евгений Семёнович у нас на заводе известная личность. Он ежедневно по три нормы выдаёт, а потом остаётся сверхурочно помогать новичкам.

— Ничего себе, как всё может перевернуться с ног на голову. — Я задумалась. — Отстающие выходят в передовики производства, а комсорги спекулируют папиросами на базаре.

— Это ты про кого?

— Да есть один такой, мне Игорь Иваницкий сказал. Мама, ты помнишь Игоря?

— Игорь, что на скрипке играл? Конечно, помню. Необыкновенный был мальчик, душевный, умный, отзывчивый.

— Да, — я опустила голову, — только мы, дураки, не замечали и дразнились. Я его на фронте встретила, а потом… — Я хотела рассказать, как мне пришлось стирать Игореву окровавленную гимнастёрку от похоронной команды, но не смогла и коротко выдохнула: — Игорь погиб.

— Боже мой, сколько горя! — Мама крепко обняла меня за талию. — Иногда кричать хочется.

В молчании мы миновали несколько заводских корпусов, внутри которых кипела работа. Из тарного цеха доносился дробный грохот молотков, а над входом аршинными буквами белел лозунг, не сходивший с уст с начала войны: «Всё для фронта, всё для Победы!»

Нас согнал с дороги грузовик, доверху заполненный углём, и шофёр — усатый дядька в кепке — коротко посигналил в знак приветствия.

— Заводоуправление теперь в бывшей столовой, — сказала мама. — А столовую урезали вполовину, всё равно большинство работников едят прямо у станков, да и работают без перерыва. Ты уверена, что выдержишь после ранения?

Мама с тревогой заглянула мне в глаза, и я твёрдо пообещала:

— Конечно. Я ведь не ногами буду работать, а руками.

Перед тем как идти устраиваться на завод, я на всякий случай туго перебинтовала лодыжку и изо всех сил старалась не хромать. Кажется, моя задумка удалась, потому что мама немного повеселела и, когда мы дошли до конторы, шутливо подтолкнула меня к нужному коридорчику.

— Тебе сюда. Добро пожаловать в ряды пролетариата.