Вальс под дождём

— Ульяна, Ульянушка, прости меня, если можешь! — Ничего не понимая, я замерла в полном оцепенении. Плечи мужчины, обтянутые фланелевой рубахой, задрожали в беззвучном плаче. — Я виноват перед вами, ой как виноват! Я ведь проклял вас всех, когда Тоня ушла от меня к Николаю, твоему отцу. Всех проклял. И тебя тоже, хотя ты ещё не родилась. — Он оторвался от моих ног и взглянул мне в глаза. — Я знаю, что если бы ты не спасла Витюшку, то мой сынок сгинул бы без следа. Про тебя мне написала Люба, подруга моей Нюры. Всё рассказала: и что Нюра погибла под бомбами, и что Витюшку ты ей в поезд передала. — Рукавом рубахи он вытер мокрые от слёз щёки. — Прости меня, Ульяна. За всё прости.

Я прижала ладонь ко рту:

— Дядя Саша? Это вы?

Чтобы не возвышаться над ним, как гора, я опустилась на одно колено и только тогда смогла узнать в безногом инвалиде прежде здорового и крепкого дядю Сашу Моторина.

— Я. — Он взял в руки деревянные бруски и откатился к обочине тротуара, чтобы дать путь офицеру с двумя женщинами.

— Где вас так, дядя Саша?

— Под Смоленском.

Я застегнула ему пуговку на рубахе:

— Вам кто-нибудь помогает?

— А то как же! Соседи присматривают. — Он дёрнул шеей, словно её давил воротник. — Когда завод вернётся из эвакуации, Люба Витюшку привезёт. Ты мне лучше вот что скажи. Когда та проклятая бомбардировка началась и Нюра погибла… — он прерывисто вздохнул, — она сильно мучалась?

— Нет. Сразу убило. Бомба попала точно в станционный буфет, где стояла очередь за гороховым супом. Их всех похоронили в общей могиле. — Я погладила его по плечу. — А Витюшка ваш молодец! Не капризничал, не хныкал. Вёл себя, как настоящий мужчина.

Дяди-Сашино лицо посветлело. Он с гордостью улыбнулся:

— Витюшка мне теперь письма пишет. Научился выводить печатные буквы. Ульяна, а твои где?

— Мама на заводе, а папа пропал без вести под Москвой.

— Как — пропал? Николай же вроде непризывной был.

Я пожала плечами:

— Ушёл добровольцем в московское ополчение.

— Не усидел, значит, в тылу. — Дядя Саша помолчал. — Мирное время нас всех рассорило, по сторонам раскидало, а война в единый кулак собрала. Дураки мы были. Ой, дураки… — Чтобы тележка стояла на месте, ему приходилось постоянно упираться деревяшками в асфальт, и я заметила, как на его запястьях вздуваются тёмные бугры вен. Он посмотрел мне в глаза: — Передай матери, Ульяна, что я на неё более зла не держу. Правильный она выбор сделала, за хорошего мужика замуж вышла, за настоящего. А ещё передай, что прощения у неё прошу, за своё проклятие. Только не забудь. Слово в слово передай.

— Передам, дядя Саша, не беспокойтесь. — Я улыбнулась. — Можно я вам письмо для Витюшки принесу?

— Конечно, приноси, не забывай наш старый двор.

Моторин оттолкнулся деревяшками, и колёсики тележки погромыхали по асфальту, застревая в трещинах и щербинах, а я побежала к Савельичу управиться с его хозяйством, пока он не вернулся со смены и не застукал меня за самовольством.

* * *

У нас в цеху имелось великое благо — душ. С осклизлыми цементными стенами, холодным полом (от дырки слива посредине кабинки всегда тянуло запахом канализации) и чуть тёплой водой из проржавевшей лейки. Душ избавлял от необходимости отстаивать длинные очереди в баню или мыть голову дома над раковиной, одной рукой поливая на волосы из чайника.

Я повернула кран, и душ выплюнул на меня слабую струю воды. Скоро напор увеличится, но примерно через десять минут вода станет ледяной, поэтому надо спешить намылить мочалку. Брусочек хозяйственного мыла размером со спичечный коробок норовил выскользнуть из рук, уставших за рабочую смену. Я намылила волосы и откинула голову назад, чтобы едкое мыло не попало в глаза. Душ плеснул на меня новую порцию воды, которой хватило сполоснуть шею. Вздрагивая от холода, я растёрла тело мочалкой и обречённо подставила плечи окатиться напоследок. Интересно, как люди моются в ваннах? Наверное, по часу, а то и по два нежатся в тёплой воде и думают о чём-нибудь лёгком и приятном. Я ванну видела только на картинках, потому что в нашем доме ванная комната с раковиной была, но самой ванны не предусматривалось, как и горячей воды в кране. Хотя перед войной мама с папой обсуждали вопрос поставить ванну и дровяную колонку для горячей воды.

Я выключила душ и накинула на спину полотенце.

Дневная смена закончилась полчаса назад, и до моего слуха сквозь стену просачивались стук шагов, отдалённый гул токарных станков и визг колёс тележек со снарядами.

— Никита, Гусев, постой! У меня к тебе важный разговор, — врезался в общий шум высокий женский голос. Говорили у дверей душевой.

Фронтовика Никиту Гусева мы избрали комсоргом. Он совсем недавно пришёл с фронта, и я ещё не разобралась в его человеческих качествах, зато успела отметить весёлый взгляд чуть раскосых глаз и быстрый говорок с лёгким московским аканьем.

— Давай говори скорее, Липкина, я спешу.

— Я к тебе насчёт Евграфовой.

Евграфовой? Меня, что ли? Я насторожилась.

— Это ты про Ульяну? — удивился Гусев. — Так она вроде норму перевыполняет, от собраний не отлынивает, в аморалке не замечена.