Вальс под дождём

— А здорово у тебя получается плести лапти, даром что москвичка, — похвалила Илга. — У нас в Латвии старики на хуторах до сих пор ходят в деревянных башмаках, а лапти я прежде не видела. В детстве я мечтала о деревянных башмаках, а когда мне покупали туфельки, то плакала. — Илга приложила руку козырьком от солнца и проводила взглядом стаю птиц у горизонта. — Счастливые, живут и не знают, что кругом война.

— Ещё как знают! Взрывы и их в клочья разносят. Просто не понимают, что происходит и зачем кому-то нужна чужая земля. — Я подсунула под пятку конец лычки и обрезала край кочедыком. — Ну вот. Скоро будет готово.

Илга наклонилась и понизила голос:

— А вы с Ленкой теперь разговариваете? А то я смотрю, она по-прежнему всё молчком да молчком.

— Трудно сказать, но вроде бы чуть подобрела. По крайней мере, волком теперь не смотрит. — Я всунула ногу в готовый лапоток и повертела носком из стороны в сторону. — Вроде неплохо получилось.

— Будет время, сплети и мне, — попросила Илга, — у меня тоже ноги как подушки. Ночью болят, мочи нет.

Илга говорила с лёгким прибалтийским акцентом, и мне очень нравилось слышать журчание её речи.

— Тогда ты будешь пятая по очереди. Мне уже четыре пары лаптей заказали. — Я засмеялась, потому что сегодня меня смешило всё подряд: и то, как я чихнула от солнца, и то, как девушки восхищались моим умением плести лапти, и как Фролкина вперевалку обходила палатки, и совершенно не смешной анекдот гладильщицы Наташи, и даже то, что повариха пересолила овсянку на завтрак.

Мой смех подхватила Илга:

— Хорошо, я согласна быть пятой! Пятёрка гораздо лучше, чем двойка или тройка!

— И гораздо лучше единицы!

Мы посмотрели друг на друга и, наверное, одновременно подумали об учёбе, которую у нас оборвала война. На глаза Илги набежало облачко лёгкой грусти. Её тонкие пальцы скользнули по щеке, заправляя за ухо локон.

— Я хотела поступать в педагогический.

— А я сейчас училась бы в десятом классе. Я так скучаю по своей школе. Когда училась, мечтала: скорей бы закончить! Скорей бы закончить! А теперь думаю: зря я торопила время. Так хорошо было дома в Москве, с друзьями, учителями, походами, ссорами. Тогда у меня были мама и папа. — Мой голос сорвался до шёпота, и я заплакала бы, если бы Илга вдруг не заявила:

— Смотри, твой лейтенант идёт! Явился не запылился!

Я поспешно встала с места, и начатый лапоть упал с моих колен на землю.

— Игорь! Ты нашёл меня! Я думала, ты в бою.

Его шинель была накинута на плечи, и одна рука забинтована.

Он застенчиво улыбнулся:

— Как видишь, временно выбыл из строя. Но ничего, мы отбили атаку и закрепились на позиции. А рука — ерунда, скоро заживёт, пришлось драться врукопашную.

— Врукопашную?! Говорят, рукопашная в окопах — это очень страшно.

Игорь наклонился, поднял лапоть и протянул его мне.

— Не страшнее, чем когда на тебя идут танки. Самый ужас — пережить первый бой, когда ты на передовой необстрелянный, глупый, растерявшийся. И непонятно, куда стрелять, и боишься с перепугу пропустить команды командира, а враги прут и прут. Нас тогда в живых осталось трое из всего взвода.

— Игорь! — Я смотрела на него расширенными глазами и не знала, какими словами высказать ему ту щемящую благодарность, что закипела в душе от его рассказа.

Я сунула лапти и лыко в пустое ведро:

— Пойдём попьём чаю. У нас в палатке всегда есть кипяток и заварка. И даже сахар.

Я оглянулась на Илгу. Она всё ещё стояла рядом, с любопытством поглядывая на нас.

— Если Фролкина спросит, скажи, что я земляка встретила, отлучусь на часок. А норму обязательно выполню.

* * *

Наш отряд располагался неподалёку от полевого госпиталя, поэтому легкораненые бродили по всей территории лагеря, несмотря на посты охраны. Их останавливали разве лишь для того, чтобы попросить прикурить или переброситься парой слов. Раненые частенько заглядывали к нашим девушкам или балагурили с ездовыми в ожидании отправки в свои части.

Мы с Игорем неспешно прошлись между сосен, насквозь пронизанных воздушными струями. Несколько бойцов, сидя на пнях, курили и о чём-то горячо спорили. Две медсестры вели под руки раненого с перевязанной головой. Из полуторки перегружали на подводу ящики с хлебом из армейского хлебозавода, который точно так же, как и мы, кочевал за войсками. Запах свежего хлеба щекотал ноздри.

Игорь посмотрел на меня:

— Слышишь, соловей поёт на ноте «ля»?

Я кивнула на его забинтованную руку:

— Ты ведь скрипач, как теперь играть будешь?

Он немного помолчал, а потом спокойно сообщил, без всякой горечи:

— А никак теперь играть не буду. Я ещё летом, когда командира выносил, сломал два пальца на правой руке и вывихнул плечо. Кое-как, конечно, сыграю, но амплитуда движений уже не та и смычок держать трудно. Но знаешь, по сравнению с теми, кто остался лежать там, на поле, мне повезло.

— Как же ты без музыки?

— Ну почему без музыки? Музыка — она везде. — Игорь посмотрел окрест себя и остановил взгляд на верхушке ели, увешанной шишками. — Попробую сочинять.