Вальс под дождём

* * *

Наш полевой прачечный отряд расположился на окраине Лапино, в длинных пустых складах бывшего зернохранилища. В углу, где мне сколотили нары, я нашла горстку истлевших зёрен пшеницы и обрывки мешковины со следами нашествия мышей и крыс. Вдоль стены лентой бежал корявый лозунг с призывом закончить пятилетку в четыре года.

Чтобы расчистить пространство, сапёрам пришлось обезвредить несколько мин, а нам, девчатам, оттащить из прохода груду ящиков с надписями на немецком языке. На дне того ящика, который несла я, валялось несколько бумажных упаковок размером со спичечный коробок. Любопытство взяло вверх, и я расковыряла один из них. Внутри оказалось сало. Съесть самой после немцев я побрезговала и отдала сало на полевую кухню. Пусть повариха использует по своему усмотрению. Поступок оказался опрометчивым, потому что нормально обедать я не могла: всё время думала, положено в кашу фашистское сало или нет. Стоило его выбросить, чтобы не корёжило от отвращения.

Через щели под крышей помещение насквозь продувалось ветром, и утром можно было, не размыкая век, определить, какая нас ждёт погода. Несмотря на начало июля, ночью я мёрзла под тонким армейским одеялом и поэтому спала, сжавшись в тугой комочек.

Но неудобство жилья не имело значения, если рядом находилась вода для стирки и её не приходилось возить в бочках к нашим корытам и чанам. Здесь река Лапа протекала в нескольких метрах под горой, круто сбегавшей вниз несколькими узенькими тропками. Последние дни шли дожди, и глина на склоне раскисла, опасно скользя под ногами, когда приходилось спускаться или подниматься с полными корзинами белья или вёдрами воды.

Присев на корточки, я бросила в воду перекрученную гимнастёрку, и речная вода мягко покачала её на своей спине. Сквозь желтоватую воду просматривались бурые косы водорослей и лёгкие стайки мальков, будто иголочки по дну рассыпаны. Им всё равно — война наверху или мир. Я посмотрела на белоснежные огоньки водяных лилий у противоположного берега. На зеркальной глади воды они смотрелись картинкой из волшебной сказки.

— Знаешь, что водяные лилии называют одолень-травой? — спросила Вика. — Говорят, если цветок высушить и носить с собой, то он придаёт силу. Суеверие, конечно, но какое красивое!

Вика полоскала бельё рядом со мной.

Я потрогала сумочку с документами на груди: они — моя единственная память о доме, моя одолень-трава. С момента отъезда из Москвы я расставалась с сумочкой только во время похода в разведку.

— А ты откуда знаешь?

— Я в кружок юных биологов ходила в Доме пионеров. У нас был замечательный учитель Иван Спиридонович. Такой, знаешь, старорежимный, в пенсне, с лакированным портфельчиком. Мы сперва смеялись над ним, а потом полюбили, как отца родного.

Я достала из реки гимнастёрку и опустила в воду бязевую нижнюю рубаху.

— Он остался в Москве?

— Не знаю. — Вика пожала плечами. — Сейчас и родных-то не разыскать: кто где по стране разбросаны.

— Это верно.

Я смотрела на другой берег, где несколько женщин косили пожню, и мысли снова вернулись к Сане, угнанной в Германию. Насколько же мы счастливее тех, кто оказался в оккупации или плену. Ничего не может быть страшнее. Странно, что во время войны можно говорить о счастье, но ведь только пережитое горе может стать мерилом счастья.

Я первой услышала стрёкот самолётов, а по мелькающим на горизонте силуэтам сразу поняла — фашисты.

— Воздух, девчата! Воздух!

Побросав бельё, мы кинулись к ближайшим кустам. Фашисты любили расстреливать людей на открытом пространстве. Мельком я заметила, что женщины на противоположном берегу продолжали косить как ни в чём ни бывало.

— Ложитесь, немцы! — срывая голос, закричали мы с Викой, хотя понимали, что они нас не услышат.

Что они делают? Зачем?

Одна из женщин бросила косить, поднесла к глазам руку козырьком и взглянула на небо.

Я вздохнула с облегчением, ожидая, что женщины спрячутся в укрытие.

Женщина отёрла лоб косынкой и снова взялась за косу.

— Видала? Они их презирают! — восхищённо прошептала Вика.

Низкий шум самолётных двигателей нарастал, пригибая нас к земле. Две тёмные точки приближались, обретая очертания хвоста, кабины, крыльев с чёрно-белыми крестами люфтваффе. Отблески солнца играли на широком стекле, за которым угадывалась фигура пилота. Дикая паника, которую я испытывала перед бомбёжками, давно утихла, но сердце всё равно сорвалось в стремительный галоп, и я не могла отвести взгляд от неба, напряжённо отсчитывая каждую секунду полёта. Я зажала уши руками. Сейчас, вот сейчас воздух располосует пулемётная очередь, и земля полыхнёт разрывами бомб.

— Улька, смотри! Они его преследуют!

— Кого?

Я так пристально засмотрелась вверх, что не обратила внимания на неуклюжую «этажерку» «У-2», летевшую совсем низко, едва не задевая крыльями верхушки деревьев.

Немцы не оставляли нашему самолёту свободы манёвра и прижимали его к земле, наверное, чтобы наиграться вволю перед тем, как уничтожить.

— Посмотри, что делают, гады! — закричала Вика. — Ты только посмотри! И мы ничем не можем ему помочь!

Я сжала кулаки:

— Господи, помоги! Господи, защити!