Валтасаров пир. Лабиринт

Взору Уриашевича представилось зрелище, памятное с детских лет. Колорит, фигуры, детали, увиденные скачала глазами ребенка, а потом студента. Все, начиная от главной фигуры этого библейского сказания, восседающего за пиршественным столом царя Валтасара, который навлек на себя гнев Иеговы тем, что дерзнул есть и пить из священных сосудов, похищенных из иерусалимского храма, от стоящего перед ним пророка Даниила — это он разгадал смысл таинственных слов Mene, Tekel, Fares[14], неведомой рукой начертанных на стене огненными письменами, и предрек царю смерть, вечные муки и гибель царства; от вельмож, придворных, танцовщиков, певцов и слуг в ослепительно-ярких одеждах вплоть до карликов, собак, попугаев на сверкающем, как зеркало, черно-белом полу, все до мельчайших подробностей было знакомо Анджею.

— Вот холера! — первым нарушил молчание Хаза, выражая свое восхищение хорошей сохранностью картины. — Ничуть не пострадала. — И хлопнул себя по ляжкам, развеселясь от внезапно пришедшей мысли. — А ведь могло быть и так: вытрясаешь ты из этой трубы свое сокровище, а на землю трухлявая гниль сыплется. — Он засмеялся, радуясь своей шутке, и продолжал: — Вот финал-то после всей этой чехарды с картиной? Ты что, брат? От одной этой мысли оглох или окаменел?

Но Уриашевич не оглох и не окаменел. До его сознания доходило каждое слово Хазы, и первое же вытеснило из головы пробужденные картиной воспоминания, заставив подумать, что́ ждет его в связи с «Пиром» в ближайшие и следующие дни. А ждали его вещи, с какой стороны ни посмотри, в сущности, не делающие ему чести. Он это ощущал, слушая болтовню Хазы. Настолько остро, что в какой-то момент взяла его злость: и зачем только она так хорошо сохранилась в этой своей коробке? Лучше б истлела совсем. Расползлась бы в руках. Вот бы здорово! О картине думал он так, будто не сам принял решение, а она его заставила; так, будто не он увозил ее с родины, а она — его.

— Ну, кончайте уже со своей Захентой![15] — решил Хаза положить конец затянувшемуся созерцанию и раздумью. — Пора и закусить!

Он вытащил из грузовика брезент, разложил на траве и вынул съестные припасы. Потом скинул куртку, закатал рукава рубашки, чтобы не запачкать. Проголодался он зверски, а в таких случаях не любил отвлекаться и собирался уже приступить к еде. Но вдруг что-то его остановило.

— Знаете что, — сказал он, — давайте-ка уберем сначала картину.

— Зачем? — удивилась Степчинская. — Будем есть и любоваться.

— Нет, нет, — заупрямился Хаза. — Сперва дело, а удовольствие потом. С полным животом несподручно будет.

В отношении него предположение это оправдалось полностью. Он плотно поел и изрядно выпил. Львиная доля купленных по дороге припасов — огурцов, курицы, нарезанной ветчины и грудинки — исчезла в животе у Хазы. За ними последовали сначала одна бутылка пива, потом вторая и, наконец, пол-литра водки почти целиком: Уриашевич со Степчинской выпили всего по стопке. Его пример их не вдохновил. Они поглядывали друг на друга, как тогда в ресторане, то поднимая глаза, то опуская, — им не до еды было.

— Ну, милые мои, — заявил Хаза, опустошив служивший столом брезент и с лихвой перевыполнив свою норму, — теперь и вздремнуть можно.

Он извлек откуда-то одеяло и улегся в тени грузовика, предоставив брезент в их распоряжение. Но они им не воспользовались. Не сговариваясь, встали и пошли дальше по той дороге, которая привела их сюда. Дорога с каждым шагом глубже уходила в землю, а росшие по бокам деревья подымались все выше. В этом сыром, глинистом овраге было неуютно. Помогая друг другу, они выбрались наверх. А там вдоль дороги вилась тропка. Вскоре она вывела их к обрыву. Внизу текла речка, а за ней на много километров тянулись леса.

— Присядем на минутку, — предложил Уриашевич.

Всю дорогу болтали они о том о сем. Но это нельзя было назвать настоящим разговором. И сквозившая в нем веселость тоже не была настоящей.

— О! — захлопала Степчинская в ладоши от восторга, вглядываясь в открывшуюся перед ними даль. — Вот где надо бы поставить «Пир».

— Да, красиво здесь, — согласился Анджей.

— Зеленое, желтое, голубое, — говорила Степчинская, — а на картине люди одеты в красное, фиолетовое, оранжевое. Вот было бы чудесное сочетание.

— Вам понравился «Пир»?

— Нет.

— Нет?

Она отвернулась. И он не заметил, что Степчинская смеется.

— Что за бескультурье, — изрекла она с притворным возмущением, намекая на его слова на вокзале и потом в ресторане, — какая-то рука что-то чертит на стене.

Но едва она кончила фразу, настроение у нее испортилось.

— Мы шутим только, — ни к кому не обращаясь, сказал Анджей. — Все только шутим.

— А разве это я избегаю откровенного разговора? — Голос у нее дрогнул от обиды. — Разве это я скрываю что-то?

Когда месяц назад прохаживались они по перрону, у него было мучительное чувство, что время уходит. Хотя он понимал тогда, что рано или поздно вернется в Варшаву, и Степчинская не была тогда для него тем, чем стала теперь. Кроме того, мысли ее были свободны от подозрений. Не то что сейчас.