Вальтер Беньямин. Критическая жизнь

Отчасти благодаря этим значительным изменениям в своем мировоззрении, а отчасти благодаря живой атмосфере острова Беньямин задержался на Капри намного дольше, чем первоначально планировал, и намного дольше своих друзей. Ранги пробыли на острове всего месяц, а Гуткинды – менее семи недель, но Беньямин не уехал вместе с ними, удивляясь самому себе. «Сейчас, утром, когда небо покрыто облаками, а с моря дует ветер, я сижу на балконе, одном из самых высоких на всем Капри, и вижу с него весь городок и морские просторы. Между прочим, поразительно, как часто люди, приехавшие сюда ненадолго, не могут решиться на отъезд. Самый известный и древний из подобных случаев связан с именем Тиберия, который трижды отправлялся отсюда в Рим, но всякий раз, не доехав до него, возвращался» (C, 243). В последующие месяцы Беньямин неоднократно и с удовольствием повторял своим друзьям слова Марии Кюри, объяснявшей магическую притягательность Капри тем, что воздуху на этом острове свойственна особая радиоактивность, действовавшая на тех, кто жил здесь. Оглядываясь на время, проведенное на Капри, из 1931 г., Беньямин вспоминал, что готов был «примириться со всем, лишь бы не покидать остров. Я даже совершенно серьезно подумывал о том, чтобы поселиться в одной из больших пещер, и те образы, которые до сих пор пробуждает во мне эта мысль, столь живы, что сейчас я уже не знаю, были ли они просто фантазиями или основывались на одном из авантюрных сюжетов, которыми изобилует этот остров» (SW, 2:471).

Впрочем, его устраивало не все, что с ним случилось за эти пять с половиной месяцев, проведенных на Капри. Писалось ему мучительно тяжело. А необходимость торопиться с работой вызывала в нем знакомый набор симптомов: гомон, наполнявший улицы оживленного городка, вынуждал его писать по ночам, но его отвлекали и ночные звуки, включая шум, который производил местный скот, по ночам перегоняемый по улицам. Вторая половина пребывания на острове была омрачена для Беньямина рядом недомоганий: в начале июля он страдал от проблем с желудком, а в конце месяца – от заражения крови, которое давало о себе знать до конца лета. Кроме того, приезд подруги Флаттау – Евы Гельблюм внесло ноту раздора в маленькую компанию, обитавшую на Виа Сопрамонте, хотя Беньямин мог наблюдать все это с безопасного расстояния. Особенно были недовольны Гуткинды: сопровождавшая молодую женщину атмосфера распущенности вполне могла ускорить их отъезд. Однако самым неприятным стал выход очередного номера Frankfurter Zeitung с давно ожидавшейся рецензией на издание переводов Беньямина из Бодлера. Возможно, вследствие политических интриг в редакции журнала Кракауэр не смог помешать тому, чтобы заказ на рецензию получил австрийский писатель Стефан Цвейг. За плечами у Цвейга, в наши дни более известного как автора биографий, в 1924 г. была успешная карьера образцового поэта, прозаика и эссеиста из рядов высшей буржуазии. В начале века он издал небольшой том собственных переводов из Бодлера (который, как с усмешкой отмечает Беньямин в письме, в его дни было невозможно найти почти нигде, кроме «такого шкафчика с ядами, как моя собственная библиотека») и сейчас был полон решимости сровнять нового конкурента с землей. Беньямин отчетливо осознавал и вероятный итог рецензирования, порученного такому тузу – все «могло бы быть хуже, но не могло бы причинить больше вреда», – и то, что очень мало тех, кому известно, что автором рецензии был его конкурент – «сердитый переводчик Бодлера». Не имея возможности нанести контрудар, Беньямин был вынужден обрушить свой гнев на голову своего мнимого друга, «редакционного вышибалы» Кракауэра: «Да хранит меня Господь от моих друзей, а о своих врагах я и сам способен позаботиться» (GB, 2:459, 461).

В начале июля Беньямин переселился в новую комнату на вилле «Дана» – очевидно, с целью экономии. Теперь он занимал не целый этаж дома, а всего одну комнату, в какой ему, по его словам, пожалуй, еще не доводилось работать. Беньямин писал: «С точки зрения ее размеров она оснащена всеми монастырскими удобствами и окном, выходящим на самый красивый сад на Капри, который к тому же находится в моем полном распоряжении. Спать в этой комнате кажется делом противоестественным: она словно создана для ночной работы. Помимо всего прочего, я в этой комнате первый жилец – по крайней мере на протяжении долгого времени, но все-таки думаю, что я самый первый. Раньше тут была кладовая или прачечная. Беленые стены, на которых не висит никаких картинок, как будет и впредь» (C, 246). Ася Лацис в своих мемуарах вспоминает и то, что Беньямин был необычайно доволен своим новым обиталищем, и то изумление, которое охватило ее при первом посещении этого жилья, «похожего на пещеру в джунглях из виноградных плетей и диких роз»[186].