Вальведр

Мне никогда не удастся объяснить тем, кто не встречал никогда взгляда этой женщины, какая заключалась в нем таинственная сила. Ее глаза, необычайно длинные, светлые и окаймленные темными ресницами, отделявшими их от щек колеблющейся тенью, не были ни голубые, ни черные, ни зеленоватые, ни желтоватые. Они принимали по очереди все эти оттенки, смотря по падавшему на них свету или по внутреннему волнению, заставлявшему их то потухать, то сверкать. Обычное выражение их было невероятно томным, но не было глаз непроницаемее этих, когда они тушили свое пламя, чтобы ничего нельзя было в них прочесть. Но как только в них загоралась небольшая искорка, все тревоги желания и безволия обуревали ту душу, которой она собиралась завладеть, как бы эта душа ни была хорошо защищена или недоверчива. Но моя душа не была нимало предупреждена и не подумала ни минуты о защите. Она была покорена! Едва успели мы обменяться вышеприведенные немногими словами, как к нам подошел Обернэ со своей невестой. А все было уже кончено в моем уме и совести. Я порвал уже и со своим домом, и с семьей, и со своей судьбой, и с самим собой. Я принадлежал слепо, исключительно этой женщине, этой незнакомке, этой чародейке.

Я ничего не помню из того, что говорилось вокруг этого маленького столика, на котором Павла де-Вальведр двигала чашками, спокойно переговариваясь с Обернэ. Я совершенно не знаю, пил ли я чай или нет. Я знаю только одно, что я подал чашку г-же де-Вальведр и остался подле нее, не спуская глаз с ее тонкой, белой руки, не смея смотреть более ей в лицо, убежденный, что потеряю голову и упаду к ее ногам, если она еще раз взглянет на меня. Когда она возвратила мне пустую чашку, я машинально взял ее и не подумал отойти от нее. Я точно тонул в духах ее платья и волос. Я рассматривал, скорее тупо, чем исподтишка, кружева ее манжеток, тонкую ткань ее шелкового чулка, вышивку ее кашемировой кофточки и жемчуг ее браслета, точно я никогда не видывал до того дня элегантной женщины и хотел познакомиться с законами изящества. Какая-то робость, граничившая со страхом, мешала мне думать о чем-либо другом, кроме этой одежды, от которой струились пламенные волны, не дававшие мне ни дышать, ни говорить. Обернэ и Павла говорили за четверых. Сколько, значит, имели они сказать друг другу! Я охотно верю, что они обменивались отличными мыслями на еще более отличном языке, но я ровно ничего не слышал. Позднее я убедился, что мадемуазель де-Вальведр была наделена большим умом, прекрасным образованием, здравым и возвышенным рассудком и даже большой прелестью в разговоре. Но в эту минуту, всецело погруженный сам в себя и думавший лишь о том, чтобы сдерживать биения своего сердца, как я удивлялся нравственной свободе этих счастливых жениха и невесты, так легко и многословно сообщавших друг другу свои мысли! Их любовь была уже сообщительной, супружеской любовью, тогда как я чувствовал, что вожделение угрюмо и страсть нема.

Обладала ли Алида природным умом? Я никогда не мог разобрать этого, хотя я слышал не раз от нее поразительные вещи, и хотя иногда она говорила с красноречивым волнением. Но она имела обыкновение молчать, а в этот вечер, или не желая вовсе высказываться, или сильно утомленная, или серьезно озабоченная, она произнесла с трудом лишь несколько малозначащих слов.

Я находил, что сижу чересчур близко к ней, но оставался на том же месте. А между тем, я мог бы и должен бы был держаться на более почтительном расстоянии. Я чувствовал это, но также чувствовал себя пригвождённым к своему месту. Наверняка она внутренне улыбалась этому, но ничего не выдавала, а жених и невеста были чересчур заняты друг другом, чтобы заметить это.

Я способен был просидеть здесь всю ночь, не двигаясь и ни о чем ясно не думая, до того мне было и дурно, и хорошо зараз. Я видел, как Обернэ братски пожал руку Павлы, говоря ей, что ей наверняка хочется спать. Я очутился в своей комнате, не зная, как я простился и встал со своего места. Я бросился на кровать, полураздетый, точно пьяный.

Пришел я в себя только при первом утреннем холодке. Я так и не смыкал глаз всю ночь, охваченный каким-то радостным и отчаянным бредом. Я видел себя во власти любви, о которой доселе только мечтал и которой я немного опасался и пренебрегал, благодаря несколько скептической гордости полученного мною изысканного воспитания. Это внезапное откровение было невыразимо обаятельно, и я чувствовал, что во мне пробудился новый человек, более энергичный и предприимчивый, чем прежний. Но пыл этого желания, в удовлетворении которого я был еще так мало уверен, терзал меня, а когда он поулегся, его сменил сильный страх. Конечно, я не спрашивал себя, не погиб ли уже я, попав во власть этого чувства, это мне было безразлично. Я только принялся советоваться сам с собой насчет дальнейшего образа действий, не желая быть смешным, несносным, а, стало быть, и скоро отвергнутым. В своем безумии я рассуждал весьма здраво и начертал себе план поведения.