Вальведр

— Нет, ничего, слава Богу! Причина так и не выяснилась. Павла думает, что ее невестка действительно тревожилась о Вальведре. Я не так прост. Но Алида прелестна со мной, и я успокоился. Идем.

Г-жа де-Вальведр завладела квартирой своего мужа, довольно обширной в сравнении вообще с размерами гостиницы. Она состояла из трех комнат, в одной из которых Павла приготовляла чай в ожидании нас. Она была до того не кокетка, что так и осталась в своем дорожном измятом платье и с беспорядочно распустившимися волосами под соломенной шляпкой. Быть может, с ее стороны это было бы жертвой, принесенной Обернэ для того, чтобы не потерять ни одной из тех минут, которые они могли провести вместе. Тем не менее, я нашел, что она слишком легко примиряется с этой внешней небрежностью, и сейчас же подумал, что она недостаточно женщина и не может быть ничем другим, кроме жены ученого. Про себя я только порадовался за Обернэ, но всякое чувство зависти или личного сожаления исчезло во мне и заменилось откровенной симпатией к доброте и благоразумию его невесты.

Г-жи де-Вальведр здесь не было. Она просидела в своей комнате до той минуты, когда Павла постучалась к ней в дверь и крикнула ей, что приближается минута сигнала. Тогда она вышла из своего святилища, и я увидал, что на ней надет прелестный домашний костюм. Быть может, это не подходило к тому тревожному состоянию духа, которым она рисовалась, но если она приоделась так из-за меня, мог ли я не быть ей за это благодарным?

Она явилась передо мной до такой степени другой, чем тогда, на горной тропинке, что, если бы я увидал ее не дома, а в другом месте, я не сразу узнал бы ее. Когда она сидела на муле, завернутая в своем бурнусе, она казалась мне высокой и полной, а на деле она была маленькой и тоненькой. Разгоряченная и под зонтиком, с которого на нее падало отражение, она показалась мне румяной и даже с фиолетовыми пятнами на лице. На деле она была бледна и обладала самым ровным и нежным цветом лица. Черты ее были очаровательны, и вся ее особа, точно так же, как и ее туалет, отличались необычайным изяществом.

Я едва успел взглянуть на нее и поклониться ей. Приближался час сигнала, и все бросились на балкон. Она уселась последней на подставленном мною стуле и мягко обратилась ко мне.

— Мне кажется, — сказала она, — что при подобных экскурсиях первые ночлеги не представляют ничего тревожного.

— Совершенно верно, — отвечал Обернэ, — ночлег этот представляет из себя углубление в скале, а кругом валяются камни. Там не очень удобно, но зато вполне безопасно. Однако прошу теперь внимания! Пять минуть прошли…

— Куда надо смотреть? — спросила с живостью мадемуазель де-Вальведр.

— Куда я уже говорил вам. Оказывается… нет! Вон белая ракета. Она пущена гораздо выше, чем предполагалось. Должно быть, он пренебрег намеченным проводниками правилом. Если не ошибаюсь, он теперь на больших площадках.

— Большие площадки — это ведь снежная равнина, да?

— Постойте… Вторая белая ракета!.. Снег тверд, и он без труда разбил свою палатку… Третья белая ракета! Его инструменты благополучно доехали, ничего не сломано и не попорчено, браво!

— Если так, то он проведет лучше ночь, чем мы, — сказала г-жа де-Вальведр, — ибо для него ничего нет на свете дороже его инструментов.

— Но почему же вам не спать спокойно? — решился сказать я в свою очередь. — Г. де-Вальведр так хорошо предохранен от холода. К тому же, он так привык к подобным приключениям.

Г-жа де-Вальведр чуть-чуть улыбнулась, не то благодаря меня за мои утешения, не то из презрения к ним, не то на мое наивное предположение, что такой муж, как ее, может быть причиной ее бессонниц. Она ушла с балкона, где Обернэ, не ждавший больше никакого сигнала, остался болтать о Вальведре с Павлой, а я последовал за Алидой к чайному столу и почувствовал опять сомнение по поводу прелести ее лица. Она же, точно угадывая мою неуверенность, небрежно растянулась на довольно низкой кушетке и я, наконец, мог разглядеть ее вполне, ибо свет от лампы на столе падал ей прямо на лицо.

Я созерцал ее уже некоторое время молча и слегка смущенный, как вдруг она медленно подняла на меня глаза, как бы говоря мне: «ну что же, решаетесь вы наконец заметить, что я совершеннейшее из существ, когда-либо встречавшихся вам?» Этот женский взгляд был до того выразителен, что он пронизал меня дрожью от головы до ног, и я вскричал растерянно:

— О, да, да!

Она поняла, до чего я молод, и не оскорбилась, ибо спросила меня с весьма слабым удивлением, на что я отвечаю.

— Простите, пожалуйста. Мне показалось, что вы говорите со мной!

— Вовсе нет. Я ничего вам не говорила!

И она пронизала меня вторым взглядом, еще более долгим и проницательным, чем первый, который привел меня в окончательное смятение, ибо проник в самую глубь моей души.