Вальведр

«Вы недовольны мной и гневно доказали мне это. Бедный ангел, ты терзаешься, и я тому причиной! Ты проклинаешь этот желанный день, не давший нам даже ни минуты безопасности, во время которой мы могли бы читать друг у друга в глазах! Я вне себя, я в бешенстве на самого себя и не знаю, что сделать, чтобы избежать этих терзаний и тоже снедающего меня нетерпения, что я переносил бы, однако, со смирением, если бы мог взять их целиком на себя.

Я чересчур молод, говоришь ты! Если так, то прости мою неопытность и цени хоть мое чистосердечие и новизну моих волнений. Знаешь, молодость есть сила и опора в великих делах. Ты увидишь, окажусь ли я ниже твоей мечты при опасностях другого рода.

Надо ли вырвать тебя насильно из всех тяготящих тебя уз, противостоять всей вселенной и овладеть твоей судьбой во что бы то ни стало? Я готов, скажи лишь слово! Я могу разбить все вокруг нас с тобой… Но ты не хочешь, ты приказываешь мне ждать, покоряться испытаниям, против которых возмущается искренность моего возраста. Какую мог я принести тебе большую жертву? Я делаю все, что могу. Пожалей же меня, жестокая! И потерпи ты тоже!

К чему еще более отравлять эти горести твоей несправедливостью? К чему говорить мне, что Аделаида… Нет, я не хочу припоминать то, что вы мне сказали. Это было безумно, несправедливо! Другая женщина! Да разве существуют другие женщины на свете, кроме тебя? Оставим этот вздор, и не повторяй его больше никогда.

Поговорим о другом обстоятельстве, более поразившем меня. Твои двое детей будут жить здесь… А ты, что ты предпримешь? Разве это решение твоего мужа не изменит твоей жизни?

Думаешь ли ты вернуться в уединенный Вальведр, где я так мало буду иметь права жить подле тебя, на глазах твоих провинциальных соседей, окруженная людьми, которые станут примечать каждый твой шаг?

Ты собиралась уехать в какой-нибудь большой город… Подумай только, теперь ты можешь это сделать. Скажи, когда ты уезжаешь? Куда мы едем? Я не могу допустить, чтобы ты колебалась. Отвечай, душа моя, отвечай! Одно лишь слово, и я перенесу все, что тебе угодно, лишь бы сохранить внешние приличия. Или нет, я уеду завтра вечером. Я выдумаю, что меня вызвали мои родители. Я избавлюсь от всех этих низких притворств, которые раздражают тебя, в равной мере как и меня, и уеду ждать тебя, где тебе угодно. Ах, приди! Бежим! Жизнь моя принадлежит тебе».

Весь следующий день прошел, но мне не удалось передать ей мое письмо. Что ни говорила мне г-жа де-Вальведр, я все-таки не смел очень доверяться Бианке, казавшейся мне чересчур молодой и шустрой для этой роли хранительницы величайшей тайны моей жизни. Кроме того, Юста де-Вальведр так хорошо сторожила, что я терял голову.

Я не стану передавать церемонию протестантской свадьбе. Храм был так близко от дома, что все отправились туда пешком на глазах старого и нового города, сбежавшихся поглазеть на миловидную невесту, а главное — на красавицу Аделаиду в ее свежем и целомудренном туалете. Она шла под руку с г. де-Вальведром, почтительность которого, по-видимому, всего более внушала к ней уважение и защищала ее от грубости восторга. Тем не менее, ее обижало это оскорбительное любопытство толпы, и она шла грустная, с опущенными глазами, прекрасная в своей уязвленной гордости, точно царица, влекомая на казнь.

После нее Алида также представляла предмет любопытства. Красота ее не поражала с первого взгляда, но прелесть ее была так глубока, что ею особенно восхищались, когда она уже прошла. Я услыхал разные сравнения, более или менее бессмысленные замечания. Мне показалось, что к ним примешивались подозрения по адресу ее поведения. Мне хотелось отыскать предлог затеять ссору, но в Женеве, если и сильно судачат, в общем люди добрые, и гнев мой был бы смешон.

Вечером состоялся маленький бал из около пятидесяти человек, состоящих в родстве или дружбе с обеими семьями. Алида появилась в изящнейшем туалете и согласилась танцевать по моей просьбе. Ее ленивая грация произвела свой магический эффект — ее тесно окружили. Молодые люди рвали ее на части и тем более были возбуждены, чем менее она обращала внимания на каждого из них в отдельности. Я надеялся, что танцы позволят мне поговорить с ней, но случилось совсем напротив, и теперь я на нее рассердился. Я наблюдал за ней, дуясь, вполне готовый придраться к ней, если замечу малейший оттенок кокетства. Это оказалось невозможным. Она не стремилась нравиться никому, но она чувствовала, она знала, что очаровывает всех мужчин, и в ее равнодушии было что-то до такой степени властительно-пресыщенное и абсолютное, что это меня раздражало. Я находил, что она говорит с этими молодыми людьми не так, как если бы они имели права на нее, а так, точно она имеет права на них, и, по моему мнению, это значило делать им чересчур много чести. Она обладала большим апломбом светских женщин, и мне показалось, что в ее взглядах на чужих людей сквозит то же самое вступление во владение, что так потрясло и восхитило мою душу.