Вам доверяются люди

— Я коренной москвич: мне бы самоварчик, полотенце, вареньице… — размягченно признался Мезенцев, принимая из ее рук стакан.

Не глядя на него, она воскликнула:

— Любите варенье? Я угощу вас «ералашем»!

— Чем, чем? — переспросил Мезенцев.

— «Ералаш»! Мое собственное изобретение… увидите.

Отвернувшись, она наклонилась к нижним полкам буфета. Опять звякнули ключи (очевидно, и варенье входило в тот ассортимент продуктов, который, чтоб не создавать соблазнов, проще держать под ключом), и через минуту Таисия Павловна торжествующе поставила на стол литровую банку с вареньем. Горловина банки была аккуратно покрыта белой бумагой и обвязана веревочкой. На бумаге крупными буквами значилось: «Ералаш» — и число.

— Я вам положу на большое блюдце, это так вкусно… — она щедро выложила полную ложку варенья. — Ну, пробуйте же!

«Вот и не скупа как будто! — подумал Мезенцев, придвигая к себе блюдце. — Или авторская гордость?»

Он подцепил ложечкой «пробу» и, зажмурившись, как истый дегустатор, медленно распробовал варенье.

— Прелестно! Но из чего состоит этот «ералаш»?

— Нравится? Таисия Павловна радостно улыбнулась. — Я ведь очень люблю кухарничать. Если б не революция, была бы поварихой в богатом доме.

— Хорошие поварихи нужны и при советской власти… — не удержался Мезенцев.

— Надеюсь, вы не хотите сказать, что в качестве поварихи я была бы полезнее, чем в должности заведующего райздравом?

Он хотел сказать именно это и потому запротестовал с удвоенной энергией:

— Я хотел сказать, что счастлив узнать ваши скрытые таланты! Но не томите же меня: здесь клюква, это я вижу… кажется, яблоки? А еще что?

«Ералаш» был действительно очень вкусен.

— Клюква, яблоки, апельсиновые корки и грецкие орехи! — голос Таисии Павловны звучал так, как звучит голос профессора, когда он демонстрирует студентам особо сложный хирургический случай.

— Нет, в самом деле прелестно! — повторил Мезенцев. — Но о чем мы все-таки говорили до «ералаша»?.. Да, вы сказали что-то о подлогах Рыбаша.

Теперь, когда руки Федора Федоровича были заняты стаканом и ложечкой, Таисия Павловна вновь обрела способность разговаривать.

— А разве не подлог? В регистрационном журнале записано черным по белому: «Раненая доставлена в ноль сорок пять». Но Рыбаш, вопреки очевидности, вопреки документу, — журнал-то ведь документ? — Рыбаш кричит, что уже в ноль тридцать начал операцию. Каково?

Таисия Павловна задыхалась от возмущения.

— Людям свойственно ошибаться, — успокоительно сказал Мезенцев. — От ошибок никто не застрахован. Даже регистрационный журнал.

По своему обыкновению, он слегка иронизировал. Но Таисия Павловна иронии не оценила.

Мы обязаны верить документу! — твердо сказала она. — Дежурила опытная сотрудница, не девчонка. Я сама разговаривала с нею. Утром, при сдаче смены, Рыбаш неслыханно оскорбил ее именно по поводу записи в журнале. У нее несколько свидетелей.

— А зачем ей свидетели?

— Ну просто там было много народа, все слышали. Орал на нее, топал ногами — словом, вел себя недопустимо. Она говорит, что только потом поняла, почему он так бесновался. Вспомните: смерть зафиксирована в час ночи. Значит, если раненую доставили в ноль сорок пять, то было вопиющей медицинской безграмотностью…

Мезенцев старательно собирал с блюдечка остатки варенья.

— Но если ее доставили до половины первого, то брать на стол было не лишено смысла, — по своему обыкновению, Федор Федорович высказывался предположительно; с шутливым вздохом он отодвинул опустевшее блюдечко. — Впрочем, всему есть предел, даже такому восхитительному «ералашу»…

— Берите еще! — Таисия Павловна подвинула к Мезенцеву банку и снова вернулась к тому, что ее грызло: — Я не понимаю, почему вы так упорно защищаете Рыбаша?

— Помилуйте, где же я защищаю? — Мезенцев, колеблясь, поглядывал на банку. — Мы с вами просто рассматриваем вопрос со всех точек зрения. Если угодно, возьмем для примера ваш деликатес, — он все-таки положил на блюдечко новую порцию варенья. — Отличная штука, не правда ли? Однако я не стану прописывать этот «ералаш» послеоперационному больному… Диалектика, так сказать, в действии!

— Ох, Федор Федорович, мне сейчас не до шуток! — Бондаренко залпом выпила свой бесцветный остывший чай. — Вам придется… уехать, Рыбаша надо гнать из больницы поганой метлой, Степняку Госконтроль предъявляет серьезнейшие обвинения… С кем же работать, я вас спрашиваю?!

Мезенцеву вдруг пришло в голову, что все это чаепитие задумано с единственной целью — отговорить его от заграничной поездки. Он насторожился. Предстоящее турне по Европе не только само по себе обещало много интересного, не только льстило Федору Федоровичу, но и сулило в будущем различные весьма приятные перспективы. И отказываться от всего этого он никоим образом не собирался.

— Не так трагично, не так трагично, дорогая! — с нарочитой медлительностью допивая чай, сказал он. — Во-первых, я уезжаю не навеки. Во-вторых, до отъезда еще добрый месяц. Правда, оперировать, боюсь, будет некогда, но от общего руководства отделением я ведь не отказываюсь…