Вам доверяются люди

Таисия Павловна опустила глаза. Что толку в этом «общем руководстве», когда главное — оперировать?

Беспокоясь лишь о том, чтобы «энергичная дамочка», как он мысленно называл Бондаренко, не помешала его планам, Мезенцев продолжал:

— Теперь по поводу Рыбаша. Поверьте, уважаемая Таисия Павловна, этот Рыбаш, при всех недостатках его характера, очень дельный хирург. Ошибкой было, очевидно, поручать ему заведование отделением. Тут нужен человек, прошедший большую жизненную школу. Такой, например, как Егор Иванович Окунь…

— Окунь? — округляя глаза, переспросила Бондаренко.

Мезенцева осенило вдохновение.

— Именно, именно, — задумчиво покачивая головой, повторил он. — Я, конечно, ничего не советую. Я просто, так сказать, размышляю вслух… Если бы Окунь заведовал второй хирургией, думаю, у вас было бы куда меньше огорчений. А Рыбаша, для вашего спокойствия, я бы взял в свое отделение…

— Чтобы после вас… то есть в ваше отсутствие… он стал заведующим первой хирургией?! Ни за что!

Таисия Павловна даже кулачком пристукнула по обеденному столу. Посуда отозвалась разноголосым дребезжанием.

— Какой темперамент! — насмешливо восхитился Мезенцев. — Вам очень идет, дорогая, когда вы гневаетесь. Эти сверкающие глаза, этот румянец… А что касается Рыбаша — дело хозяйское. В административных делах я ничего не смыслю. Но почему, собственно, он стал бы в мое отсутствие заведовать первой хирургией? У меня есть заместитель — доктор Львовский, человек добросовестный и знающий. Я просто говорю, что взял бы Рыбаша в свое отделение рядовым хирургом… для вашего спокойствия!

Таисия Павловна несколько минут сидела молча. Мезенцев спокойно и невозмутимо глядел на нее.

— Что же получается? — негромко и озабоченно сказала она. — Окунь, Гонтарь и Григорьян — во второй хирургии, Львовский, Рыбаш и этот… как его… молодой…

— Крутых, — подсказал Федор Федорович. — Львовский, Крутых и Рыбаш — в первой. Вообще-то говоря, хирургов маловато. Но об этом уж пусть заботится Степняк.

— Ах, Степняк! — снова приходя в волнение, воскликнула Таисия Павловна. — Вы забываете про Госконтроль. Я же вам говорю — серьезнейшие обвинения…

Но рассуждать о главном враче Мезенцев считал излишним. Поэтому он встал, обогнул стол и, подойдя к Бондаренко, дружелюбно-ленивым жестом взял ее руки в свои.

— Не терзайте себя заранее, дорогая, — сказал он тоном доброго старого дядюшки. — Помните, у Толстого камердинер Стивы Облонского говорит: «Все образуется!» Великие слова! Предоставьте взрослым людям самим улаживать свои делишки…

Он слегка встряхнул мягкие, ухоженные ручки Таисии Павловны и с тем же дружелюбно-ленивым видом поднес поочередно — сперва правую, потом левую — к своим губам.

— Мне пора, к сожалению. Спасибо за прелестный «ералаш» и за то, что балуете старого холостяка! Вы одна из самых очаровательных женщин, каких я знаю!

Он улыбнулся и, прямой, подтянутый, горделиво неся свою седую голову, пошел к двери.

В передней, уже держа в левой руке мягкую шляпу из темно-синего велюра, которая выгодно оттеняла его благородную седину, Мезенцев еще раз улыбнулся и повторил:

— Главное, не забывайте: все образуется!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Львовский, как большинство мужчин, не любил и не умел ходить по магазинам. Толчея, разноголосый шум, необходимость пробиваться к прилавку, оттеснять кого-то и не давать оттеснять себя — все это раздражало его. Но с того дня, как Валентина Кирилловна, счастливо посмеиваясь, отдала ему накопленные в палехской шкатулке деньги для покупки телевизора, Львовский считал себя обязанным каждый свободный час посвящать поискам «Рекорда». Он знал, что, перешагнув порог их комнаты, увидит немой вопрос в глазах жены и услышит смущенную скороговорку: «Опять пришлось задержаться в больнице, Матюша? Ну ничего, наверно, завтра выберешься…»

Впервые за многие годы он чувствовал такую нетерпеливость ее желания. Однажды, когда, вернувшись из очередного рейса по магазинам, он с досадой сказал: «И откуда у людей столько денег? Продавцы уверяют, что даже самые дорогие марки нарасхват…» — она со страстной тоской воскликнула: «А наверно для них это вовсе не так важно! Ведь пойми, Матюша: я столько лет… столько лет как в тюрьме… Ничего не видеть, кроме этих стен! Ты понимаешь, я завидую даже тому, что люди влезают в автобус. Что их толкают, жмут, но они двигаются и видят…»

У нее оборвался голос. Откинувшись на подушки, она крепко зажмурилась, чтоб удержать слезы. А Львовский отвернулся, с горькой иронией размышляя над тем, что, если бы в наш материалистический век можно было заключать сделки с нечистой силой, он продал бы душу первому попавшемуся черту-дьяволу за телевизор!

В ту пятницу, когда Степняк, громко повторяя: «Сам виноват! Сам! Сам!», возвращался из музыкальной школы, Львовский, закончив суточное дежурство, решил прямо из больницы отправиться в ГУМ. Может, с утра больше шансов раздобыть эту окаянную машинку?