Вам доверяются люди

Синяева была давнишняя больная Юлии Даниловны, еще с тех пор, когда сама Лознякова работала участковым врачом. Собственно, благодаря Лозняковой она и попала в больницу. Старуха страдала тяжелой хронической гипертонией, уже неизлечимой в ее возрасте. Таких стариков-хроников больницы принимали неохотно: во-первых, не хватало мест, во-вторых, существовала опасность увеличить проклятый процент смертности в райздравовской статистике. Об этом никто прямо не говорил, но начальники вроде Таисии Павловны бдительно следили за тем, чтобы в больницах «не либеральничали».

Однако и Степняк и Лознякова твердо держались единственного правила: можно помочь человеку, — значит, надо помогать. А больничный режим, больничное лечение безусловно могли хоть на время снизить давление у Синяевой. И, как только появилась возможность, ее вызвали открыткой: «С такого-то числа есть свободное место…»

Вчера, когда пропала сметана Анны Витальевны Седловец, ее тезка, семидесятипятилетняя Анна Васильевна Синяева, уже получила халат и туфли. В больнице это означало очень многое: можно встать, можно выйти в коридор, можно посидеть у окна и поглядеть на улицу. А главное — это означало: скоро на выписку! И Синяева в превосходном настроении отправилась в коридор.

Там ее увидела санитарка тетя Глаша и радостно поздравила: «Вот и встала, Анна Васильевна! А тут ваш внучек забегал, да некогда ему посетительского часа дожидаться… А гостинцы я в холодильник спрятала, у вас же еще в тумбочке всякого добра много».

Тетя Глаша тоже спешила и не стала объяснять, какие гостинцы принес внук Синяевой. «Там все надписано, не спутаем!» — сказала она.

Синяева тихонечко добрела до холодильника, стоявшего в дальнем конце коридора, открыла его и, аккуратно пересмотрев все содержимое, обнаружила очередной кулечек с апельсинами, на котором было написано: «Анне Васильевне Синяевой, III палата». Рядом с кулечком стоял пергаментный стаканчик со сметаной, и на крышке его были отчетливо выведены три буквы: «А. В. С.». Наконец-то вспомнили! Старуха засунула апельсины обратно в холодильник и, не помня себя от радости, унесла сметану в палату.

Может быть, никто и не узнал бы об этом незначительном происшествии, если бы в третьей палате не лежало еще несколько выздоравливающих женщин, которые изнывали от скуки и слегка завидовали Анне Васильевне — во-первых, за то, что все ее разветвленное потомство явно любило и уважало старуху, а во-вторых, за то, что даже в свои семьдесят пять лет Синяева сохранила добродушное жизнелюбие и очень гордилась остатками былой красоты. «У нас в роду все высокие и статные, а полнота в старости даже красит: морщин меньше!» — весело объясняла она.

Ночью, когда, по мнению Синяевой, все ее соседки заснули, она извлекла из тумбочки стакан со сметаной и принялась старательно втирать ее в кожу лица. Она не торопилась, руки ее двигались спокойно и плавно. По коридору мимо палаты кто-то прошел. Старуха чуть смущенно поглядела на незакрытую дверь, опустила голову на подушку и, сделав из одеяла нечто вроде навеса, который мог защитить ее от любопытных взглядов, продолжала свою работу.

Но ближайшая соседка не спала. Это была очень ехидная и самая неприятная из всех обитательниц третьей палаты. Она постоянно сплетничала и заводила склоки с больными, придиралась к сестрам и санитаркам, доводя их до слез, и осуждала подряд всех врачей. Доктор Ступина, по ее мнению, была опасная кокетка, у которой одни амуры на уме; доктору Журбалиевой работать бы у себя в кишлаке или где там эти киргизы живут, а нет, зачем-то приперлась в Москву; доктор Бангель, наверно, из пленных немцев, а выдает себя за латыша; эта хромоножка Лознякова себя-то вылечить не сумела, чего ж ей доверили заведование? Все эти разговоры она вела с соседками по палате, получая искреннее удовольствие, если ей удавалось кого-нибудь перессорить или посеять недоверие к персоналу. На этот раз она едва дождалась утра, чтобы поведать палате свои ночные наблюдения.

— …Бессонница, значит, мучает, но лежу себе тихосенько, чтоб кого, не дай господи, не потревожить, — с упоением рассказывала она. — Я ведь страсть не люблю, чтоб из-за меня другим беспокойство… лежу, поглядываю. И вдруг, значит, вижу: подымается наша дорогая бабуся Анна Васильевна, товарищ Синяева, шарит чего-то в тумбочке… Ой, думаю, никак худо старушке. Возраст, сами понимаете, такой, что об успокоении души надо помышлять. Уж хотела нянечку позвать, как бы беды не вышло…

Анна Васильевна слушала рассказ соседки, лежа на спине и смотря в потолок. От стыда, от огорчения, от обиды ей стало жарко и душно. «Опять, проклятое, поднимется!» — думала она о давлении и старалась не шевелиться, надеясь этим утихомирить своего злейшего врага — гипертонию. Но волнение не унималось, а соседка, все повышая и повышая голос, продолжала:

— И мажет, и мажет, смотрю. Этак втирает в кожу-то, вроде невеста какая. Не иначе, думаю, замуж наша молодочка собралась, сметанкой белится, красоту наводит. В семьдесят-то пять годков, гражданочки, позор такой…