Вам доверяются люди

Отпустив Крутых, Львовский сел за стол, раскрыл журнал операций и, не читая сделанных за два праздничных дня записей, тупо уставился в чистую страницу. Мезенцев, конечно, сегодня не приедет. Рыбаш, наверное, уже в палатах, у тех, кого сам оперировал. У него никогда не хватает терпения дождаться обхода — непременно забежит спросить: «Как спали?.. Плохо?.. Ну-ка, что скажут соседи: небось так храпел, что стены дрожали?.. Нет, не храпел? Ну ладно, дадим сегодня таблеточку — на всю больницу захрапите!» А во время обхода снова остановится у койки, и даже присядет: «Сестра, почему товарищ плохо спал?.. Боли? Что же вы сделали?.. Так, ясно. Правильно». И опять к больному: «Ну, дружище, она не виновата. Хотел ей выговор влепить — не за что. Или все-таки есть за что?» Больные очень ценят и грубоватую шутливость Рыбаша и его разговоры, хотя вопросы он задает быстро, словно мимоходом, в выражениях не стесняется, может и съязвить ненароком. А Мезенцеву отвечали коротко, осторожно, хотя тот был неизменно вежлив и внимателен. Стеснялись? Чувствовали спрятанное за корректной вежливостью равнодушие? Скорее последнее.

Но что же он сам-то сидит, думает о всякой ерунде, когда пора начинать обход? Не забыть бы об этой Фомичевой из девятой палаты. Слабость, рвота — еще не страшно: организм бунтует против хирургического вмешательства. А почему головокружение?

«Ну, вставай же, вставай, старик, пора начинать дежурство…» Однако он продолжает сидеть за столом, все так же бессмысленно глядя на пустую страницу журнала. Что-то надо было сделать, прежде чем идти в палаты… Что-то очень неприятное… Да! Позвонить Расторгуеву.

Львовский медленно достает из внутреннего кармана листочек с кокетливыми буквами: «Кузьма Филиппович Расторгуев», медленно снимает телефонную трубку, медленно, через силу, набирает номер.

Жизнерадостный тенорок откликается мгновенно:

— Расторгуев на проводе.

— Добрый день, Кузьма Филиппович, — с усилием произносит Львовский. — Это говорит…

— Как же, как же, с добрым утречком, доктор! — перебивает тенорок. — Первомайский приветик! Работает наша штучка?

— Работает, спасибо, — еле ворочая языком, отвечает Матвей Анисимович. — Только зачем же вы такие сюрпризы устраиваете? Я ведь, кажется, не давал вам повода…

Расторгуев сыплет скороговоркой:

— Помилуйте, товарищ доктор, для хорошего человека мы всегда с огромным удовольствием… Сам выбирал, сам доставил, сам установил, никакого чужого глаза, не извольте беспокоиться…

Львовского кидает в пот и от того тона, которым говорит Расторгуев, и от смысла сказанного. А самое худшее впереди.

— Простить себе не могу, что тогда… в вестибюле… сказал про телевизор! — нечаянно вырывается у Матвея Анисимовича.

Кажется, Расторгуев не только озадачен, но даже оскорблен:

— Отчего же это простить не можете? Разве мы поганые какие-нибудь? Мы вам, доктор, за мамашу премного благодарны, и, конечно, к празднику — самое милое дело… Хотел, можно сказать, как лучше…

Спохватившись, что со своей точки зрения Расторгуев действительно сделал ему одолжение и что он просто не в состоянии понять, почему терзается Львовский, Матвей Анисимович быстро говорит:

— Вашу любезность я очень ценю… Но, понимаете, так глупо вышло… я сейчас не при деньгах.

— Господи! — радуется Расторгуев. — Да разве я за деньги…

— Нет, нет, — в голосе Львовского появляется металл, — не может быть и речи… Сколько я вам всего должен — за телевизор, за установку, за доставку?

— По казенной цене, по казенной цене! — торжественно отвечает Расторгуев. — Ни копеечки больше…

Только тут Львовского осеняет, что за такие одолжения Расторгуев, очевидно, привык получать солидную мзду.

— Сколько я вам должен? — сухо повторяет он.

Расторгуев неохотно перечисляет:

— «Рекорд», сами знаете, тысяча семьсот пятьдесят да антенна шестьдесят — вот так.

— А доставка? А установка?

— За установку, увольте, денег не возьму, — решительно говорит Расторгуев. — А доставил на попутной машине, прямо из универмага. Так что тысяча восемьсот десять рублей — и точка.

— Кузьма Филиппович, — смущенно начинает Львовский, — я, поверьте, очень тронут вашим… бескорыстием. Беда, однако, в том, что сегодня у меня есть только тысяча двести рублей…

— О чем разговор?! — восклицает Расторгуев. — Это последнее дело. Когда сможете, тогда и рассчитаетесь. Над нами, как говорится, не каплет.

— Нет, — возражает Львовский, — давайте уж условимся. Сегодня у меня суточное дежурство. Завтра с утра я завезу вам эти тысячу двести, а остальные… ну, в течение двух недель? Согласны?

— Мы на все согласные! — весело говорит Расторгуев. — Хоть две недели, хоть два месяца, хоть два года!

Львовский обескуражен. В голосе маленького человечка, которого он так отчетливо представляет себе сейчас, немного самодовольное, но явно искреннее расположение.

— Ну что вы, что вы… — смущенно говорит Матвей Анисимович. — Скажите только, куда завезти деньги? Где вы работаете?

Расторгуев отвечает поспешно:

— Вот уж извините, доктор, но я вам домашний адресок дам. Без чужих глаз нам спокойнее.