Вам доверяются люди

— Сидите, сидите, тятя Глаша, я вот тут устроюсь, — Ступина присаживается на краешек кровати. — Уколы сделали? Грелки принесли?

Фельзе кивает.

— А порошок?

— А порошок они под матрац спрятали, — безмятежно сообщает тетя Глаша.

— Витольд Августович!

— Что за порошок? — подозрительно спрашивает Фельзе.

— Легкое снотворное. Вы возбуждены, а вам сейчас важнее всего покой.

— Я не хочу привыкать к наркотикам. Еще рано. — Он вызывающе и гневно смотрит на Марлену.

— Это не наркотик, — спокойно говорит она. — Люди, не употребляющие снотворных, спят от этого порошка, как грудные дети.

— Не успокаивайте меня.

— Я не успокаиваю, а говорю правду.

Фельзе вдруг оживляется.

— Правду? А для чего тогда вы спрашивали меня об аппетите и весе? Почему вы интересовались, не худею ли я последнее время? Вы и на это можете ответить правду?

Марлена отвечает без запинки:

— Могу. Потому, что проверяю признаки, которые не имеют ничего общего с опухолями.

Это та полуправда, без которой — Марлена внутренним чутьем угадывает взвинченность Фельзе — он ни за что не уснет. Но Фельзе и сам жаждет утешений. Недаром Степняк кричит им: «МХАТ! МХАТ!»

— Хорошо, — угрожающе говорит Фельзе, — я приму этот порошок, если вы мне дадите слово…

— Какое слово?

— Позвонить по одному телефону.

— Ох, с удовольствием! Сейчас запишу номер… Тетя Глаша, дайте водички, Витольд Августович запьет…

Тетя Глаша ловко нашаривает порошок под матрацем и подает пластмассовый зеленый стаканчик с водой.

— Не поднимайтесь! — предупреждает Марлена. — Тетя Глаша, лучше поильник… Откройте рот!

Она сама добросовестно высыпает ему на язык весь порошок, до последней крупинки, и Фельзе послушно запивает кипяченой водой из носатого, похожего на чайник поильника.

— Ф-фу! — морщится он. — Какая горечь!

— Мединал! — поясняет Марлена. — Ну, говорите номер и кого вызвать.

Он говорит и после паузы спрашивает:

— Вы утром сменитесь? В котором часу?

— В восемь.

— Могу я рассчитывать, что вы позвоните до ухода?

— Даю слово.

— А то она будет очень волноваться.

— Это ваша жена?

— Да. Она, конечно, помчалась вместе со мной, но я ее сразу отправил: внизу было очень страшно.

— Почему страшно?

— Я же сказал вам раньше: там тяжелораненый.

— А, да, да…

Марлена хочет подняться. Ей тоже страшно — за Рыбаша. Но Фельзе смотрит почти умоляюще:

— Посидите еще немножко! Я, кажется, в самом деле скоро усну.

— Тогда не разговаривайте…

Она сидит на краешке его кровати и думает о незнакомой женщине, жене этого человека, которую он сразу отправил домой, потому что в приемном отделении было очень страшно. Он не хотел, чтоб она видела страшное. А сейчас она, должно быть, мечется в ужасе и отчаянии по комнате и не знает, как дожить до утра, когда можно будет позвонить или прибежать в больницу и, замирая, спросить: «Ну, как?.. Что он?..» Интересно, какая она? Есть у них дети? Давно они женаты?

До чего странно все-таки, час назад она не подозревала о существовании инженера-проектировщика Витольда Августовича Фельзе. Он жил здесь же, в Москве, ходил по тем же, что она, улицам, может быть, сидел с нею рядом в троллейбусе или в театре, может быть, читал те же книги или в один миг с нею, услышав о запуске космической ракеты, восклицал: «Ух, здорово!» Но ей не было до этого никакого дела. И вдруг — неожиданная дурнота, холодный пот на лбу, боль, пронзительные гудки скорой помощи, и вот он лежит на больничной койке, среди незнакомых, чужих людей, и, как напуганный ребенок, цепляется за Марлену: «Посидите еще немножко!» И она сидит возле него и думает о его жене, которую никогда не видела, и о том, что будет с ними обоими, если… Пожалуй, сестра Зоя Богдановна (вспомнила, все-таки, как ее зовут!) сказала бы, что доктор Ступина потакает бессмысленным капризам больных. Да и Анна Витальевна Седловец недовольно поморщилась бы: «Ах, милочка, поменьше, поменьше сердца! Мы должны их лечить, но нянчиться нам просто некогда…» Как досадно, что завтра дежурит именно Анна Витальевна! С Нинель можно договориться, она рассудительна и суховата, но у нее есть душевный такт. Про Юлию Даниловну и говорить нечего, — деловитая, ровная, даже иногда суровая с виду, а сколько в ней горячего участия к каждому, кто лежит в этих палатах! Даже этот старик Отто Карлович Бангель с его розовой лысиной умеет так хитренько подмигнуть больному, что человек невольно расплывается в ответной улыбке.

«Одни видят больного, а другие — только болезнь…» Так, кажется, сказал на какой-то утренней пятиминутке Степняк. Тогда она не очень вдумалась в его слова. А ведь это так важно — видеть больного. Больного, который болен такой-то болезнью! Но именно этого больного. С его судьбой. С его характером. С теми его ощущениями, которые называются субъективными.